Валерия Новодворская — об Иване Бунине

Он жил долго и несчастливо, но умер он в тот день, когда написано было все. Выполнен был давний обет: «Пойду из столицы в Расею – рыдать на раздолии нив». Сегодня Бунина бы окрестили «писателем-деревенщиком». Куда до него им всем! Он изобразил на сером холсте неярких российских будней не Россию, парадную, затянутую в рюмочку, пахнущую балами и цыганами, в кружевах и шелках, в вышивках золотых соборных шпилей, но Расею: убогую, несчастную, в лаптях, голодную и тоскливую. Он сам очень хорошо знал, что такое голод и тоска. Он прошёл из Cеребряного века, но к нему Cеребряный век повернулся своей медной стороной. Все мы родом из детства и очень сильно детерминированы сложностями и ухабами своего личного жизненного пути.
Иван Алексеевич Бунин родился в александровское благословенное время, в 1870 году, в едва оттаявшей от рабства стране, с которой слезала крепостная шкура. Но детство его было омрачено грозной тенью грядущей Катастрофы, будущей красной Смуты. Это будущее, на время (с помощью виселиц и тюрем) замороженное настоящим, пришло к нему в образе старшего брата Юлия, отсидевшего год в тюрьме народника-чернопередельца (спасибо еще, что не народовольца). Семья гения была старинной, дворянской, но обедневшей. Родился он то ли в маленьком имении Орловской губернии, то ли на большом хуторе со знакомым нам названием Бутырки. Но вообще-то живала семья и в Воронеже, глубокой, глухой провинции. Было ясно, что певца родовых дворянских усадеб, величавых, прекрасных, плывущих в своём особом измерении гордыми лебедями мимо голода, скотства и невежества, из Бунина не получится. Он таких и не видывал. И деревню он увидел даже ближе, чем лекарь Чехов. Все усадебки мелкопоместных дворян у Бунина, начиная со впавшего к XX веку в нищету Суходола, бедны, запущены, часто крыты соломой, а помещикам зачастую нечего есть и некуда пойти, потому что стыдно бывать в обществе.
У ребёнка был хороший учитель, полуголодный, но знающий. Такие бедные студенты шли «на кондиции» учить детей за харчи и медные деньги. Н.О. Ромашков читал с барчуком и Гомера, и Байрона, и Китса, и Шелли. Ване захотелось переводить, а потом и писать самому. В 1886 году он заболел нервным расстройством, и родители, добрые, простые люди, взяли его из гимназии. Он так и не кончил курс и не пошел в университет. Семье это было не по средствам, а от честолюбия их успела отучить тяжёлая жизнь. Ромашков дал Бунину хорошую базу, даже живопись преподавал, а потом, как в поэме Некрасова, появился в доме таинственный брат Юлий с портрета. Юлия все равно выслали в деревню Озерки, и он никуда выехать не мог. Четыре года он учил младшего братишку, прошёл с ним весь гимназический курс, преподавал языки, философию, психологию, естественные науки. Но главным для братьев была литература. Для Юлия – хобби, для Вани – призвание.
В 1889 году Бунину приходится «идти в люди». Он должен зарабатывать свой хлеб, и его разночинская бедность и скромное жалованье то корректора, то статистика, то библиотекаря, то мелкого газетного репортёра придадут его творчеству неслыханную остроту, но не социального протеста (как через 10 лет подумает восторженный Горький, приветствовавший, как родного, любого нигилиста), а боли. Брат Юлий не смог сделать из своего младшенького социалиста. Иван Алексеевич окажется на всю жизнь яростным индивидуалистом, шарахающимся как от «родных коммун», так и от импортных фаланстеров. Он увидит горькую нужду, он опишет ее с потрясающей силой сострадания, но – никаких оргвыводов. Бунин будет зрячим и умным в отличие от глупых и слепых народников-социалистов. Поэтому он никогда не станет отвечать на вопросы: «Что делать?», «Кто виноват?» и «С чего начать?» Бунин поймёт, один из немногих, что бедность лечат только время, эпоха и сами бедняки, а вопросы «Кто виноват?» и «С чего начать?» вообще в социальной сфере – табу. И так мечтавший о собственном гнезде Бунин все время в поисках заработка мотается по стране: то Орёл, то Харьков, то Полтава, то Москва. Сначала он пишет стихи (в 1891 г. выходит первый сборник). Стихи профессиональны, но не для наших храмовых витражей. Так пишут многие в то время; мне удалось найти только два стихотворения, действительно замечательных. Незаурядные прозаики нередко начинают с заурядных стихов. Но этого сборника хватит, чтобы юный Бунин в 1894 году был обласкан Львом Толстым, а через год радушно встречен Чеховым. Великие классики не гнушались способной молодёжи, пригревали ее, нередко помогали литературной халтурой, выручали деньгами. В русской литературе это станет традицией, хорошим тоном и стилем: молодое дарование робко протягивает рукопись мэтру, а мэтр наставляет и продвигает своего протеже. Так поступил Константин Симонов, открывший дверь в литературу очень по тем временам (70-е годы прошлого века) смелому и разоблачительному В. Кондратьеву. А сегодня Сергей Лукьяненко, уже маститый фантаст, благословил и довёл до читателя Станислава Буркова с его «Волшебной мясорубкой». Так что Бунин попал в тёплые дружеские объятия мэтров, и когда в 1895 году выходит знаменитый его рассказ «На край света», радуются все. Это очень тяжёлый рассказ, хотя никаких драм в нем не происходит. Это бунинский личный шлях: рыдание. Будет в первые годы советской власти такой термин – «упаднический». Стихи, настроение, литература. С негативным подтекстом: пролетарии и «примкнувшие» должны были радоваться и веселиться. Улыбка типа «Гы-ы». Какая же печаль при советской власти? Тоска считалась «подрывным» чувством, за что и положили в 30-е под сукно вполне лояльного Есенина. Но если брать «упадническое» без негатива, то это как раз бунинское настроение. Когда хочется плакать и от красоты, и от уродства, и от сытых, и от голодных, и от успеха, и от нужды, и зимой, и весной, и летом. А осенью – и подавно. Ничего лёгкого, ничего безмятежного. И в каждой чаше млека и мёда – цикута на дне. Герои знаменитого рассказа всего-навсего переселяются в Сибирь, даже на Дальний Восток, в Уссурийский край, на новые земли. Добровольно, чтоб лучше жить. Там они, кстати, разбогатеют, и 40 коров – это будет бедняцкое хозяйство. Но настроение и у переселенцев, и у остающихся в большом украинском селе – панихидное, как будто гонят народ на каторгу, по этапу. Умом понимаешь, что этих нытиков, робких, забитых, не похожих уже ни на запорожских «лыцарей», ни на владевших мечом поселян Киевской Руси, надо бы не жалеть, а взять за шкирку и потрясти, чтобы вытряхнуть из них это рабское, фаталистическое отсутствие инициативы и желания спастись (и преуспеть), но мастерство Бунина так велико, что того и гляди заплачешь вместе с ним. Сила бунинского искусства велика: калеки, юродивые, неудачники, пьяницы и опустившиеся мелкопоместные изгои, looser’ы всех мастей и фасонов, которых мы, нормальные западники, не терпим в жизни, неотразимо притягивают нас со страниц синего четырёхтомника. (Москва, «Правда», 1988 г.) Одного из лучших изданий Бунина, кстати. И полное, и компактное. Ларчик с самоцветами…
В 1899 году Иван Алексеевич знакомится с Горьким, пригласившим его в издательство «Знание». Бунин идёт в гору. В 1900 году выходят его великие «Антоновские яблоки», сага осени, охоты, милого старинного усадебного житья, скудеющего и разваливающегося; сага любимой бедной земли, сага о здоровой и «экологически чистой», естественной и лишённой рефлексии крестьянской жизни, без роскоши и комфорта, но сытой и проходящей в праведных трудах. Кто, беря в руки антоновское яблоко, не знает, как оно должно пахнуть? Пахнуть оно должно по Бунину: «мёдом и осенней свежестью». Бунинская осень стала нашей общей осенью, потому что Бунин – лучший пейзажист русской литературы. Ночью в небе «блещет бриллиантовое семизвездье Стожар», а днём «мелкая листва вся облетела с прибрежных лозин, и сучья сквозят на бирюзовом небе». А вода! «Вода под лозинами стала прозрачная, ледяная и как будто тяжёлая».
Счастливую мужицкую жизнь Бунин не застал. Уже в 1893 году у него мужики с голоду мрут. Кстати, и Чехов в «Степи» это тоже отметил: русский человек не любит жить, он любит ныть и жаловаться, для него прошлое всегда лучше настоящего. Но это совсем недавнее прошлое выглядит у Бунина так аппетитно, в тех же «Антоновских яблоках». «Когда, бывало, едешь солнечным утром по деревне, все думаешь о том, как хорошо косить, молотить, спать на гумне в омётах, а в праздники встать вместе с солнцем, под густой и музыкальный благовест из села, умыться около бочки и надеть чистую замашную рубаху, такие же портки и несокрушимые сапоги с подковками. Если же, думалось, к этому прибавить здоровую и красивую жену в праздничном уборе, да поездку к обедне, а потом обед у бородатого тестя, обед с горячей бараниной на деревянных тарелках и с ситниками, с сотовым мёдом и брагой – так больше и желать невозможно!» У Чехова и такого мужицкого счастья нет: одно уродство, грубость, нищета… С Буниным хотя бы можно помечтать. Есть ключик к этому секрету, к этой тайне подобной несхожести двух новеллистов, писавших об одном предмете, и скоро мы достанем этот ключик со дна пруда…
В 1903 году за сборник «Листопад» Бунин удостоится высшей награды Академии наук – Пушкинской премии. Горький его в свои ряды не завербует, но хвалить продолжит и даже назовёт лучшим стилистом современности. И не ошибётся! А в 1909 году Академия наук изберёт Бунина почётным академиком. Появятся деньги на хорошее платье, на хороший табак, на путешествия (с 1900 г., в 30 лет). Никто лучше Бунина не написал о Святой земле, о Мёртвом море, Геннисарете, Иудее, Иерусалиме. Он не был набожным, но его портреты церквей, эскизы служб, христианские фрески Святой земли таковы, что сам Иисус заплакал бы от умиления. Никто так, как Бунин, не доказал, что без христианской веры просто нет русской культуры. Но дома у Бунина не будет. Он не попытается осесть, свить гнездо, купить усадьбу. Словно предчувствует, что строить в России – значит строить на зыбучем песке. И может быть, неизбывная тоска его рассказов-пейзажей, и несчастья его героев, и общее чувство беды – это предвидение, это ужас расставания навечно. Бунин улавливал в лике России черты обречённости, он ёжился от нездешнего холода Конца. Поэтому были отели, арендованные квартиры, чужие, легко покидаемые ночлеги. И это было только начало. Впереди его ожидало Великое скитание, самое страшное и самое безвозвратное… А пока денег хватало даже на семейную жизнь. В 1898 году он женился на гречанке А. Цакни, дочери известного революционера (предупреждал же Пушкин о пагубности любви к младым гречанкам!). Брак продлился полтора года, женился писатель явно сгоряча. В 1907 году случилось настоящее, чистое и большое: Бунин женился на В.Н. Муромцевой, теперь уже до конца своих дней. Были ли у него приключения? Иногда он о таких случаях писал, причём явно о себе и с натуры. Встречи на пароходе, одна, другая, и все в основном мимолётно, анонимно, необязательно. Романов со знаменитостями ему не приписывают, постоянных пассий – тоже. Не знаю, посещал ли Иван Алексеевич публичный дом. Едва ли: он ненавидел коллективы. А вот встречу с проституткой на бульваре он описывает уже в Париже, а бульвар – Страстной, а проститутка – Поля, 17 лет, – невиннейшее и милейшее создание! И в номер, похоже, заказывал, и тут же влюблялся ненадолго, и описано это так, что невозможно не поверить: с натуры. И все так чисто, без разврата у него получалось.
Вера Николаевна никаких сцен ему не устраивала, она была смиренной спутницей гения, очень хорошей, покорной женой, alter ego, и, как водится, всем ей довелось побывать: и секретарём, и даже кухаркой в Одессе и в эмиграции, и переписчицей, и записной книжкой. Что ж, таково ремесло настоящей жены, тем более жены великого писателя. Мужа она называла не Жаном, а Яном… Бунин был, конечно, циник и эгоист, а с 1917 года стал еще от отчаяния и ненависти гневным и желчным, но таковы все творцы. Им можно, они не смогут работать иначе. Но в основе бунинской ненависти всегда лежала доброта. В народ он не верил, как всякий умный человек. Не верил в его умение самому с собой справиться – и в отличие от сусальных идиотов с их вечным радением о «народе-богоносце» оказался прав.
Сначала приходят «братишки», в оценке которых Бунин так разошёлся с Горьким. А потом некто воздвигает себе пирамиду из трупов и в решительный, роковой час заискивает: «Братья и сестры!» А все от неуместного братания с кем попало, особенно с плебсом. Но не веря в народ, Бунин его жалел и любил, как «сорок тысяч братьев – большевиков любить не могут». И доказательство тому – рассказ «Вести с родины» 1893 года. Волков, герой рассказа, дворянин, живёт в городе, преподаёт в агрономическом институте, не нуждается. И вдруг получает письмо из деревни от сестры, оставшейся в имении, что умер от голодного тифа друг его детства Мишка, спавший на матрасе в спальне барчука, ловивший с ним перепелов, бегавший по грибы, по ягоды. Но Волков – дворянин, помещик, а Мишка – крестьянский сын, бедняк. Больно, стыдно, ужасно плохо Волкову. И чувствуется, что сам Бунин пережил такое. «Митя Волков в бессознательном веселье напивался на первых студенческих вечеринках, а Мишка был в это время уже хозяин, мужик, обременённый горем и семьёю. В те зимние ночи, когда Митя, среди говора, дыма и хлопанья пивных пробок, до хрипоты спорил или пел, Мишка шёл с обозом в город, а в поле бушевала вьюга…» Но Бунин был не только талантлив, но и умён. И он не сделал оргвыводов. Жаль Мишку, и безумно жаль старуху Аксинью из «Весёлого двора», которая умрёт с голодухи оттого, что ее беспутный сын Егор пил и не кормил мать, а потом и вовсе бросился под поезд. И жалко Таньку из одноименного рассказа, чья семья тоже имеет все шансы умереть голодной смертью, и можно пытаться помочь, но быстро, за одно поколение, эту проблему не решить. C’est la vie. Земля в Уссурийском крае, куда так не хотелось идти героям рассказа «На край света», – это, кстати, был и выход, и помощь. А ставить мир с ног на голову, как предлагал Горький, это значит только приумножить зло. Острый, холодный ум Бунина в глупостях выхода не видел. Он писал, и это было важнее Октябрей, Февралей и апрельских тезисов. В 1915 году выходит его собрание сочинений в шести томах в великолепном издании Маркса (не Карла, а А.Ф. Маркса). Но здесь пробил роковой час, и «началось великое российское таинство, называемое свистопляской». Иван Алексеевич оказался прозорливее всех, даже Мережковского с Гиппиус. Он не принял и Февраля. Он примерно представлял себе, что получится из Учредительного собрания, что может учредить народ. Он всюду цитировал свою беседу с одним из представителей народа: «Пропала Россия, не можем мы себе волю давать. Взять хоть меня такого-то. Ты не смотри, что я такой смирный. Я хорош, добер, когда мне воли не дано. А то я первым разбойником, первым разорителем, первым вором окажусь. Недаром пословица говорится – своя воля хуже неволи». Среди народнической, «народолюбческой» почти поголовно интеллигенции правда о народе, о его политическом потенциале казалась кощунством и ересью. А предвиденный и быстро захлестнувший столицы октябрьский прилив навсегда смыл прежних бунинских друзей, коллег и учеников, проявивших меньшую непримиримость. Терпимостью и всепрощением Иван Алексеевич не страдал.
Бунинский род пошел от знатного польского шляхтича Бунковского, еще в XV веке прибывшего на Москву к великому князю Василию (похоже, отцу Ивана III). Но дело не только в крови: логика, ум, здравый смысл, сила духа.
На юге России Бунин становится идеологом Белого движения, его тотемом. Он читает в Одессе блестящую лекцию «Великий дурман». Горький витийствует в «Новой жизни», призывая большевиков к нравственному поведению. Бунин беспощадно с ним порвал – до конца своей жизни, а прожил он дольше пролетарского писателя, которого свели в могилу сначала барская большевистская любовь, а после – и барский сталинский гнев. Читать дневники Бунина жутковато. Он не стесняется в оценках, а возразить ему нечего, когда он пинает наших священных коров. По поводу блоковских «Двенадцати» он не рассыпается в проклятиях и вопросах, а энергически заявляет: «Ну кто же не знает, что Блок глуп». Может, и знали, да не смели сказать. Общаясь с Максом Волошиным, он обнаруживает, что у него от мистицизма полная каша в голове: «чем хуже, тем лучше», какие-то Духи, которые должны уничтожить Россию, а потом ее воссоздать, сегодня – большевизм, завтра – Белая идея и монархизм. И Брюсов туда же: романтика, черт ее дери! Хочется делать историю и низвергать троны. Бунин даже не держит на них зла, не предлагает не подавать руки. В отличие от Горького они дети, их глупость невинна, они не ведают, что творят. Узнаем мы кое-что новенькое и об ученике Бунина Валентине Катаеве: он, оказывается, приезжал в Одессу к мэтру и говорил, что за 100 тысяч готов убить человека, потому что хочет хорошо есть и хорошо одеваться. Кстати, в 70-е мы впервые что-то узнали о Бунине из катаевской «Травы забвения» в «Новом мире». Тогда литераторы корили Катаева за его неуважение к Учителю. Но вины на Бунине и Катаев не нашёл. Ну, циник, ну, эгоист, ну ел плотоядно голубцы. И все. Есть даже у Катаева один рассказик 20-х годов про академика, ненавидевшего большевиков, но отказавшегося уехать из России. Там выведен Бунин: надменный гений, антисоветчик, фрондёр.
В написанных по памяти в эмиграции «Окаянных днях» Бунин увидел большевиков и занятый ими город, как никто: «На всяких правительственных учреждениях, на чрезвычайках, на театрах и клубах… прозрачно горят, как какие-то медузы, стеклянные, розовые звезды… Город чувствует себя завоёванным, и завоёванным как будто каким-то особым народом, который кажется гораздо более страшным, чем, я думаю, казались нашим предкам печенеги. А завоеватель шатается, торгует с лотков, плюёт семечками, „кроет матом“. По Дерибасовской… движется огромная толпа, сопровождающая для развлечения гроб какого-нибудь жулика, выдаваемого непременно за „павшего борца“… Вообще, как только город становится „красным“, тотчас резко меняется толпа, наполняющая улицы… На этих лицах прежде всего нет обыденности, простоты. Все они почти сплошь резко отталкивающие, пугающие злой тупостью, каким-то угрюмо-холуйским вызовом всему и всем.
И вот уже третий год идёт нечто чудовищное. Третий год только низость, только грязь, только зверство».
Бунин даже понял, почему белые проиграют. У него самого при белых у кухарки за печкой год жил и ел его хлеб любовник-большевик. Бунин знал – и не выдал. Не смог. «Мы не можем быть, как они, и, значит, слабее красных». Люди умнее, но слабее зверей, у людей есть души и тормоза. Если бы Пиночет был добр, в Чили осуществилось бы клонирование Кубы. Если бы добр был Франко, Испания прошла бы через сталинизм и не выбралась.
Бунину было смертельно тяжело уезжать, но он обязан был писать, бороться, «свидетельствовать», а не просто умереть. И еще он понимал, что не просто убьют его и Веру Николаевну, но смерть будет сопровождаться чудовищным унижением и утратой человеческого достоинства. Его дар надо было увезти от большевиков, спасти для России.
«Но если хотите добра Ей, Ей захотите помочь, моральное ваше право: бегите скорее прочь. Не о тоске по дому, здесь о другом будет речь: ничем нельзя по-другому Ее от них уберечь». Он отплыл на «Патрасе», одним из последних, в 1920 году. Вот как это было: «…я в Черном море, я на чужом пароходе, я зачем-то плыву в Константинополь, России – конец, да и всему, всей моей прежней жизни тоже конец, даже если и случится чудо и мы не погибнем в этой злой и ледяной пучине!»
Стиснув зубы, он прибыл в Париж. На этот раз он даже не видел его, его взоры были прикованы к России, какой он видел ее еще до Скверны. Вот вам и ключик со дна пруда: Чехов видел Россию глазами аналитика, социолога, он о ней не мечтал, он ее не пережил, он ушёл раньше, он видел ее холодно и трезво, он не знал, что это лучшее, последнее, что будет гораздо хуже. А Бунин знал и видел прошлое глазами Утраты. Как в его стихотворении: «…я покорился. Я, невольник, живу лишь сонным ядом грёз». Отчаянные пейзажи, нескончаемая панихида, поминки по погибшей стране. Нестеров, Ге, Левитан, Крамской, Врубель, Саврасов – все в одной новелле. И во гробе его новелл Россия предстаёт такой прекрасной, какой она и при жизни не была. При этом никакого примиренчества с большевиками ради берёзок. Жизнь на отшибе, «на отрубах»: эмигранты линяли и левели на глазах, да еще туда и сюда шастали эмиссары Совдепии: Маяковский, Эренбург, «красный граф» А.Н. Толстой. В Париже 20-х, 30-х, 40-х его, кажется, интересовало только одно место: русская столовая близ Пасси, где его герой, белый генерал, нашёл свою любовь на последние месяцы жизни: прекрасную благородную дворянку, ради куска хлеба работавшую официанткой.
Его мечта, Россия, отнюдь не благостна: спивается учитель Николай Нилыч Турбин, мрут мужики, стреляется из-за любви Митя в дивной повести «Митина любовь». Впрочем, все романы в новеллах Бунина плохо кончаются, его любовь – тоже рыдание, без сытого счастья обыденности. Застрелят Олю Мещерскую, оказавшуюся развратной, из «Лёгкого дыхания»; застрелят и переводчицу и литератора «Генриха» из одноименной новеллы; умрёт родами прекрасная Натали, о которой герой мечтал 10 лет; отравится Галя Ганская; уйдёт в монастырь героиня «Чистого понедельника», повергнув в отчаяние своего возлюбленного; Муза Граф уйдёт к другому; Лиза из «Ворона» отдастся богатому старику, изменив герою; убьёт свою любовницу по ее просьбе корнет Елагин. Но прекрасна и человечна и эта сладкая мука.
В 1933 году Бунин получит заслуженную Нобелевку. Страдальческая красота покойной России завоюет европейские рациональные сердца. Россию предсмертную, конца XIX и начала XX века, Запад прочтёт по его сновидениям. Вот для этого он и уехал. Он создал сокровища в нетленном Храме русской литературы, который нельзя разрушить, с которого не сшибёшь ни крест, ни колокола. И это сокровище недоступно ни вору, ни червю.
А Нобелевки хватило на 4 года, и дальше Бунины опять стали бедны, уже до конца. Как в 1920–1933 годах. Им было не привыкать. Во время войны Бунин будет себя вести совершенно правильно: чума на оба ваши дома. Немцев, то есть нацистов, конечно (но другие во Францию не вторгались), будет игнорировать. Флажки, отмечающие путь Советской армии, будет по карте передвигать. Но когда падёт Берлин, сталинские соколы от него поздравлений не получат. Его будут звать и обещать золотые горы, но он не сломается до конца и в 1953 году найдёт себе пристанище там же, где его нашли его собратья по перу и читатели: на Сент-Женевьев-де-Буа.
«Блаженны изгнанные за правду, ибо их есть Царствие Небесное» (Евангелие от Матфея).