---

7 ноября, вторник (поздно)

Да, черная, черная тяжесть. Обезумевшие диктаторы Троцкий и Ленин сказали, что если они даже двое останутся, то и вдвоем, опираясь на «массы», отлично справятся. Готовят декреты о реквизиции всех типографий, всей бумаги и вообще всего у «буржуев», вплоть до хлеба.

Государственный Банк, вероятно, уже взломали: днем прошла туда красная их гвардия, с музыкой и стрельбой.

<...> Что это, уж не тот ли свет? Большевичка с флюсом и с цветами к Бронштейну, который ломает Государственный Банк, комендант Петропавловской крепости, сообщающий Манухину, с неизвестными целями, что «из Трубецкого бастиона есть потайной ход, только забит», расстрелянная тяжелыми орудиями русских, под командой опытных «военнопленных», Москва, уголовный парень в политической камере (весьма приятно там себя чувствует), сотни юнкеров убитых (50 евреев одних), фронтовые войска, пожирающие колбасы красногвардейцев... Эти «массы», гудящее, голодное зверье... Что это? Что это?

8 ноября, среда

Мое рожденье. Выпал глубокий снег. Поехали на санях. Ничего нового. Тот же кошмар длится.

11 ноября, суббота

Барометр (настоящий) стоит на «буре». Я сегодня очень огорчилась... но мне советуют этого не записывать. Рабство вернулось к нам — только в страшном, извращенном виде и в маске террора. Не оставить ли белую страницу в книге? Но ведь я забуду. Ведь я не знаю, скоро ли вернется свобода... хотя бы для домашнего употребления. Ну что ж. Проглотим этот позор! Оставим белую страницу.

18 ноября, суббота

Со мной что-то сделалось. Не могу писать. «Россию продали оптом». После разных «перемирий» через главнокомандующего прапорщика, после унизительных выборов в Учредительное Собрание, — под пулями и штыками Хамодержавия происходили эти выборы! — после всех «декретов» вполне сумасшедших, и сверх безумного о разгоне Городской Думы «как оплота контрреволюции» — что еще описывать? Это такая правда, которую стыдно произносить, как ложь.

Когда разгонят Учредительное Собрание (разгонят!) — я, кажется, замолчу навек. От стыда. Трудно привыкнуть, трудно терпеть этот стыд.

<...> Похабный мир у ворот.

28 ноября, вторник

<...> Я так, сравнительно, мало пишу об этом потому... что мне слишком больно. Это, в самом деле, почти невыносимо. Этого ведь не забудешь до смертного часа. Да и потом... Позор всей земли упал на Россию. Навек, навек! <...>

Быть русским... Да, прежде только на матерей нельзя было поднять глаз, а теперь — ни на кого! и никогда больше. Лучше бы нам всем погибнуть. Вспоминаю: «...смерть пошли, где хочешь и когда хочешь, — только без стыда и преступленья...»

<...> Тяжело, что никогда европейцы не поймут нашей трагедии, т. е. не поймут, что это трагедия, а не просто «стыд и преступление». Но пусть. Сохраним хоть и мы, сознательные, культурные люди, последнюю гордость: молчания.

30 ноября, четверг

<...> Учредительное Собрание, даже искаженное, даже выбранное дураками под штыками, — сорвано безвозвратно.

На Дону — кровь и дым. Ничего хорошего не предвидится, во всяком случае.

Мы в лапах гориллы, а хозяин ее — мерзавец. <...>

1 декабря, пятница

Винные грабежи продолжаются. Улица отвратительна. На некоторых углах центральных улиц стоит, не двигаясь, кабацкая вонь. Опять было несколько «утонутий» в погребах, когда выбили днища из бочек. Массу растащили, хватит на долгий перепой.

Из Таврического Дворца трижды выгоняли членов Учредительного Собрания — кого под ручки, кого прикладом, кого в шею. Теперь пусто.

Как будто «они» действуют по плану. Но по какому? <...>

16 декабря, суббота

Абсолютный голод у дверей. С Сибирью — смутно, слухи, что она отложилась, что какое-то там Правительство с Потаниным во главе. Южнее Курска нет движения. Там — война, всего юга с севером, — ведь большевики в войне и с Украиной.

<...> Завтра наша властвующая Сволочь решила показать лицом предложенный товар. Устраивает демонстрации «правительства» и «торжествующего народа», «ликующих подданных». Строго воспрещено вмешиваться не ликующим. Заранее арестовываются те, кто, по теории вероятия, ликовать не будет. Объявлены соответственно похабные лозунги: «Смерть буржуям, калединцо-корниловцам» и т. д.

Стекайтесь, серые обезьяны, несите ваш звериный лес знамен!

Дмитрий говорит: надо было бы тоже устроить демонстрацию, вернее — процессию: такую тихую, с горящими факелами, с большим красным гробом, и на нем надпись: «Свобода России»... А я поправляю: нет, написать страшнее. Надо написать просто — «Россия»...

22 декабря, пятница

Моя запись — «Война и Революция»... немножко «из окна». Но из окна, откуда виден купол Таврического Дворца. Из окна квартиры, где весной жили недавние господа положения; в дверь которой «стучались» (и фактически даже) все недавние «деятели» правительства; откуда в августе Савинков ездил провожать Корнилова и... порог которой не преступала ни распутино-пуришкевическая, ни, главное, комиссаро-большевицкая нога. Во дни самодержавия у нашего подъезда дежурили сыщики... не дежурят ли и теперь, во дни самодержавия злейшего?

А ему конца не видно. Смутные призраки кругом.

Вчера был неслыханный снежный буран. Петербург занесен снегом, как деревня. Ведь снега теперь не счищают, дворники — на ответственных постах, в министерствах, директорами, инспекторами и т. д. Прошу заметить, что я не преувеличиваю, это факт. Министерша Коллонтай назначила инспектором Екатерининского Института именно дворника этого же самого женского учебного заведения.

Город бел, нем, схоронен в снегах. Мороз сегодня 15°.

Трамваи едва двигаются, тока мало (сегодня некоторые газеты не могли выйти). Хлеба выдают 3/8 на два дня. Мы все более и более изолируемся.

Большевики кричат, что будут вести «священную», сепаратную войну с немцами. Никакой войны, благодаря их деяниям, вести уже нельзя, поэтому я думаю, что это какой-нибудь «ход» перед неизбежным, неотвратимым похабным миром.

Не только всякий день — всякий час что-нибудь новое, потом оканчивающееся опять иным, записать нельзя и почти не стоит.