Не знаю, как вам, а мне трудно отделаться от впечатления, что мы живем во времена тектонических изменений жизни, во времена конца российской империи или и вовсе конца мира…Писателем конца империи я начал мысленно называть Фридриха Горенштейна несколько лет назад. Но я убежден, что сам он еще в молодые годы начал понимать в какое время ему выпало родиться – божий дар он чувствовал уже подростком.
Перестал удивляться его пророческим высказываниям я после того, как услышал в 2000 году от Горенштейна (аудиозапись):
Это из Библии взгляд. Поэтому и был Всемирный потоп и так далее... безусловно, что я отличаюсь от этих гуманистов тем, что я считаю, что в основе человека лежит не добро, а зло. Вот “Псалом” мой, книга есть, ну там разговор с гомункулом. Тот спрашивает, как отличить добро и зло, потому что зло часто выступает в личине добра, и это на каждом шагу, и тот ему отвечает: "Если то, что ты делаешь и чему учишь, тяжело тебе, значит, ты делаешь Доброе и учишь Доброму. Если учение твое принимают легко и дела твои легки тебе, – значит, ты учишь Злому и делаешь Зло..." В основе человека, несмотря на Божий замысел, лежит сатанинство, дьявольство, и поэтому нужно прикладывать такие большие усилия, чтобы удерживать человека от зла. И это далеко не всегда удается".
Таков был «магический кристалл» Горенштейна, его видение мира.
Косвенно подтверждают, как мне представляется, правоту писателя в его критике проекта „Homo sapiens“ и собранные мной высказывания умных читателей Горенштейна разных лет.
КСЕНИЯ ДРАГУНСКАЯ, драматург
60-е годы. В писательском посёлке на Пахре нашим ближайшим соседом был Юрий Трифонов. Выходим однажды мы с мамой за калитку и видим, что Юрий Валентинович прощается, жмёт руку крупному, рослому человеку в клетчатой ковбойке. И человек уходит в сторону шоссе, где автобусы в Москву...
- Юра, кто это? - спросила мама.
- Это, Аллочка, крупнейший писатель современности, Фридрих Горенштейн. Только его не знает никто. Не печатают...
2021
ЛЕОНИД ХЕЙФЕЦ, театральный режиссер, послуживший прототипом главного героя рассказа «Шампанскопе с желчью»
Письмо Горенштейна сродни сложнейшей и прекраснейшей великой симфонической музыке, сродни сюжетам, которые требуют сосредоточенности. При том что, если ты начнешь это читать, ты вдруг увидишь, что он касается сегодняшних вопросов. Горенштейн в своих романах делает попытку идентифицировать Россию, ведь речь идет о людях, которые любят Россию, страдают за Россию, и при этом есть люди, патологически не воспринимающие Россию - диалог. Но для того, чтобы это вычитать, нужно время и место, как говорит Горенштейн, потому что это все пророческие размышления о месте России на планете. Я боюсь даже вам в интервью говорить, что он думал, в конечном счете, о России, как он ее понимал. Там не было ненависти к России (боже упаси!), там было понимание, что может принести России благо. Мысль стандартная, я большего не хочу говорить. Россия, грубо говоря, должна заниматься сама собой. Когда Россия занимается еще чем-то - ничего не выходит. Не говоря уже о том, что он постоянно думал о Боге, и думал о Боге не так, что перекреститься и лбом удариться об пол, чтобы покаяться, вчера взял взятку, а сегодня – “Господи, прости меня”. Нет, он думал об ответственности человека перед богом, но очень часто называл это ответственностью перед природой.
2008
ВАСИЛИЙ АКСЕНОВ
Этот удивительный, смешноватый и капризный Фриц Горенштейн угадал призвание своей жизни, став замечательно талантливым, плодовитым и щедрым на замыслы писателем. Из всех встреч, а их было немало, особенно во времена «Метрополя», больше всего запомнились наши с ним прогулки по Берлину. Он показывал мне набоковские места, говорил о «Даре», что было уже само по себе неожиданно, поскольку все «метропольцы» знали, что Фриц не любит говорить о других мастерах жанра. Видимо, разреженный воздух эмиграции заставил его отступить от своей обычной ворчливой манеры. В тот вечер… он то и дело возвращался к своим замыслам, и я тогда подумал, что этого хватит на четверть века. Жизни, однако, не хватило для воображения. Впрочем, и то, что осталось, еще долго будет пленять настоящих любителей словесного искусства.
2002
МАРК РОЗОВСКИЙ, АНДРЕЙ КОНЧАЛОВСКИЙ, ПЕТР ФОМЕНКО (из некролога)
Будь мы на месте Нобелевского комитета, непременно выдали бы премию по литературе Фридриху Горенштейну – писателю, масштаб и уровень творчества которого сопоставим с самыми высокими изъявлениями искусства ХХ века. Преувеличение? Нет, ибо глубина его прозы (“Дом с башенкой”, “Место”, “Псалом”, “Дрезденские страсти” и др.) очевидна, а кристальная чистота языка и значение сути и подробностей жизни делают этого художника Мастером неповторимого слова и образа. Российская боль и мудрость еврейства взаимопроникали в его душу и заставляли творить. Перечитайте хотя бы его “Зиму 53-го года”, и вы узнаете, что это такое – время, человек и шахта...
2002
НИКИТА ЕЛИСЕЕВ, писатель и критик
Черная точечка вши на белой блузке злой и несчастной девушки из повести «Искупление» помнится всем, кто эту повесть читал. Более того, можно (от ужаса) забыть всю событийную, сюжетную, сторону напрочь, но вошь, которая выползла во время танца, вошь, которая разом перевернула радость и счастье в позор, горе и унижение, — уже не забудется никогда. Эта деталь сконцентрировала весь мрак повести и закрыла его собой. Может быть, ради этой детали Горенштейн и писал «Искупление», как Пушкин писал весь «Медный всадник» ради четырех строчек про «тяжело-звонкое скаканье».
По бестрепетному, спокойному вглядыванию в трагедию ХХ века Горенштейн может быть сравним разве что с Андреем Платоновым…. Горенштейн мог бы повторить вслед за Кафкой: «О, в нашем мире бесконечно много надежды, но только не для нас…»
В России не было другого писателя, который столь сурово судил бы человека и о человеке, как Горенштейн. Впрочем, нет. Были. Один Чехов. Другой — Шаламов. Причем к Горенштейну ближе всего жесткий пафос ригориста и богоборца Шаламова.
Прекрасный русский язык и очень едкие фабулы. Редкий случай русского писателя, адекватного XX веку — убийце, волкодаву. Русские все должны смягчить, высветлить. Вот из этой парадигмы Горенштейн ушел рано, хлопнув дверью. Он бьет по чувствам раньше, чем успевает рассказать историю до конца. Он еще только начал, а ты уже сбежал, причем не только от малодушия, а просто оттого, что все каналы восприятия уже забиты. Но прочитанное-недочитанное долго не отпускает, может и поселиться насовсем.
2011
БОРИС КУЗЬМИНСКИЙ, писатель
По Горенштейну, на каком-то этапе цивилизация, созданная в целях самосохранения, саму идею самосохранения катастрофически извратила: «Мир - это Россия, и страдания человека - это страдания русского человека, все же остальное лишь этнографический материал, мешающий этому русскому миру либо помогающий ему». Вместо слова «Россия» можно подставить название какой-то другой страны; дело не в конкретной национальности, а в том, что на определенном этапе любая национальная идея обнаруживает свою глубинную порочность. Догма об исключительности овладевает тобой вне зависимости от состава крови; она не больше, чем миф, химера, морочащая человека «в длинном темном туннеле, где даже небо не настоящее, а выдумано астрономами». К нам возвращается творчество писателя, книги которого невозможно любить, перечитывать взахлеб, наслаждаться. Горенштейн никого не стремится развлечь, ему важнее - прокричать. Так в финале «Споров о Достоевском» персонажи, пренебрегая всеми сценическими правилами, длят свои неимоверно затянувшиеся, переплетающиеся монологи, лишь бы высказаться, пока не опустился занавес. А тут, в нашем отечестве, опустить его будет много желающих - из тех, о ком писатель еще пятнадцать лет назад (1975 Ю.В.) сказал: «Национально-религиозную будет носить личину русский фашизм-спаситель».
1991
ПАОЛА ВОЛКОВА, искусствовед
Фридрих Горенштейн состоял из одной только художественности и не из чего больше. Просто она имела такое выражение. Под этим словом я подразумеваю определенную содержательность. С ним общение было очень существенно, и он был оригинален, он был необычен. Уж на что Тарковский был сложен в этом смысле, боялся сам не соответствовать снобизму просто до кончиков ногтей, а как к Фридриху он относился? Как ни к кому, просто как ни к кому! Если он мог любить, то он его любил. Возвращаясь к Фридриху, я могу сказать только, что он человек мира древнего, это мое абсолютное убеждение. Поэтому он не может быть ни в одной конфессии, он — над этим. Я об этом когда-то говорила с покойным другом своим Мерабом Константиновичем Мамардашвили. И это он сказал (я просто повторяю его слова), когда мы обсуждали феномен Горенштейна, когда был напечатан «Псалом», что «это тот уровень, когда человек над деревней». Этот человек над своей деревней — украинской, московской, российской, немецкой, — и он один из тех немногих людей, которым это не удалось, нет, а просто он в свой рост здесь. И там конфессий не бывает.
2009
АНДРЕЙ ТАРКОВСКИЙ 21 января 1979 года записывает в «Мартирологе»:
«Прочел «Псалом» Фридриха Горенштейна. Это потрясающее сочинение. Вне сомнений: он — гений».
НАТАЛЬЯ ИВАНОВА, литературовед
Кажется иногда, что его свобода — это свобода дыхания в разреженном пространстве, там, где не всякому хватит воздуха. Или смелости: прямо называть и обсуждать вещи, о которых говорить трудно — или вообще не принято. Табу. Табу — о евреях. Дважды табу — еврей о России. Трижды — еврей, о России, о православии. Горенштейн позволил себе нарушить все три табу, за что был неоднократно обвиняем и в русофобии, и в кощунстве, и чуть ли не в антисемитизме.
2002 из предисловия к роману «Псалом»
БОРИС ХАЗАНОВ Писатель и эссеист
"Особый такой идиотический юмор, который вдруг прорывается в рассуждении о том, чем, например, отличается трамвайный антисемитизм от антисемитизма железнодорожного транспорта – целое отступление на эту тему (в романе «Псалом»). Это доступно только большому писателю, потому что основной тон крупных вещей Горенштейна – это трагедия, трагедия отдельного забитого и беспомощного человека, часто это женщина, и трагедия всего народа. И в то же время, как у Шекспира, где могильщики оказываются такими остроумцами, вдруг проявляется этот шекспировский идиотический юмор".
2011
АНДРЕЙ КОНЧАЛОВСКИЙ
…он всегда шел на несколько шагов впереди того, что можно было себе придумать, представить. По поведению он был человеком очень смелым в литературе, его характеры, их поведение было всегда крайним. Во-первых, с одной стороны, его мир растягивался и сужался, как у современного писателя - он мог затормозиться на каких-то деталях, абсолютно ненужных, а потом перескочить через огромный кусок жизни и опять на чем-то остановиться. Вот он сжимал и растягивал время в тех местах, где ему хотелось, если ему хотелось остановиться на абсолютно ненужном. Мне кажется, что вообще, чем больше так называемых “ненужных вещей” в произведении, тем более ярко выражается характер писателя, художника или режиссера. Но каждый останавливается на том, что он считает нужным, а другие - не нужным. И в этом смысле он, конечно, был непредсказуем абсолютно в том, как он писал.
2009
АЛЕКСАНДР ГЕЛЬМАН, драматург
Прочитав мои воспоминания «Детство и смерть», Фридрих позвонил мне, и таким образом возникла у меня возможность сказать ему, как мне дороги его тексты, как я люблю его талант. Позже мы два раза встретились — один раз в Берлине, — и он очень откровенно подробно рассказывал о своей семье, о том, как его жена влюбилась в Германию и это ему странно и больно. Потом мы встретились в Париже, была какая-то конференция, на которой он выступал очень горячо о том, что фашизм жив и процветает, вечером нас позвал к себе наш посол Юрий Алексеевич Рыжов, и мы в тот вечер, в ту ночь наговорились и напились такими пьяными, какими ни я, ни Фридрих, думаю, давно-давно не были. Я уехал в гостиницу, а Горенштейн остался ночевать у Рыжовых. Я тогда не думал, что мы больше никогда не увидимся. Это было, я думаю, в начале девяностых.. Слава богу, что литературная судьба Фридриха состоялась, при всех потерях, которые позже стали обретениями, и сегодня только какой-нибудь завзятый русский нацист может отрицать значимость слова Горенштейна в русской литературе.
2021
ВИКТОР ЕРОФЕЕВ, писатель.
Я действительно считаю Фридриха замечательным, большим, настоящим писателем, и как-то грустно, что его не замечают сейчас. Или не хотят замечать. Мы когда кого-то вспоминаем, то нам кажется, что самое главное — сказать, что он был добрый, нежный, славный, что за внешней такой «коркой», в нем было все тепло и замечательно. На самом деле Фридрих был человеком, похожим на древних библейских пророков, — он был человеком жестоким и жестким в своем взгляде на мир, в своем взгляде на нас, в своем взгляде на человечество вообще. Особенно в «Псаломе», его философской книге о приходе Антихриста сюда на Землю, Фридрих показал, что человек способен быть скотиной, и очень детально это описал. Этот роман — предупреждение нам всем. Потом прошло какое-то время, пришли годы, когда людям было легко стать скотинами, скотом, и в общем в 90-е годы, можно сказать, многое случилось так, как Фридрих показал за двадцать лет до того: все, как говорят у нас в русской традиции, «низменные инстинкты» взвихрились и мы получили то, чего не ожидали, потому что наша культура, наша литература нас к этому не готовили. А Фридрих готовил. Но мы его пропустили…
Выступление на вечере памяти Горенштейна Декабрь 2012, Москва, Дом кино
БЕНЕДИКТ САРНОВ, литературовед
Ну вы знаете я вообще очень высоко ценю Фридриха Горенштейна, в некоторых отношениях выше почти всех своих современников, хотя среди его современников немало писателей замечательных, крупных и любимых мною. Для ясности, для ориентира я назову и Гроссмана (ну, это старшее поколение), а из современников и почти сверстников — это Войнович, это Искандер, это Домбровский… Писатели крупные. Но Горенштейн, на мой взгляд, единственный в этом ряду, в ком я вижу черты гениальности… Это то, что лежит за пределами понимания, то, что близко к понятию чуда. И Горенштейн, конечно, единственный из них (повторюсь, это всё писатели крупные), единственный, или, может быть, с ним в этом смысле можно сравнить Искандера, — который занят проблемами, я бы сказал… космическими. Космическими и мировоззренческими, такими, как место человека во вселенной… То есть тут он (не буду говорить о масштабах) по задачам, по целям, которые он перед собой ставит, сопоставим с такими гигантами, как Толстой и Достоевский… Ну а вот Чехов — другое… Конечно, нет писателей, которые не задумывались бы о Боге, о бессмертии души… Это все так, но это не то, что их терзало, мучило, Чехова в данном случае — он был более земной человек… А писатель великий тем не менее… Так вот, Горенштейн вот такой.
… В этом романе «Место» он вот эту подпольную гнилую Россию, так сказать, все уродства и все кошмары нарождавшегося тогда, а может быть, даже еще и не нарождавшегося русского фашизма, который мы сегодня видим уже во всей его красе, он это угадал. Откуда он это взял? Я не знаю. Было это, и я этого не знал, а он знал? Может быть. Но думаю, что главным образом он достал это, как и Достоевский своего Ставрогина, своего Петрушу Верховенского, Кириллова, достал из себя… Так и он всех этих своих персонажей. Это плод его фантазии, это, как говорится, выброс его души, его психики… Вот это я и называю гениальностью.
2012
ВЯЧЕСЛАВ ИВАНОВ, лингвист
Горенштейн несравним. Это большой мастер со своими взлетами, иногда (на мой взгляд, столь же большими) неудачами, неровный, мятущийся, мощный, воплощающий в своем поколении боль и силу великой русской прозаической традиции, которой он принадлежит неотрывно.
1998
ВАЛЕРИЙ ШУБИНСКИЙ, писатель
Можно предположить, что именно подсознательное желание оказаться в наиболее психологически неблагополучной ситуации, узнать самые неприятные секреты человеческой природы заставило Горенштейна после эмиграции выбрать местом жительства Германию, о которой он продолжал постоянно думать в контексте Холокоста.
Но все эти особенности мировосприятия оставались бы не так важны, если бы каждое слово писателя не было согрето страстью и волей:
…глубинному творческому инстинкту плевать — есть у тебя талант или нет, есть у тебя физические и душевные силы или нет, умен ты или нет. Ввязался в игру, играй до конца.
Горенштейн играл до конца.
2020
ВЛАДИМИР МИРЗОЕВ, режиссер и публицист
У Фридриха Горенштейна удивительная писательская судьба. Скорее судьба профессионального разведчика, заброшенного на вражескую территорию, чем писателя. Двадцать лет Горенштейн шифровался, вел двойную жизнь. На поверхности и под контролем бдительной Софьи Власьевны действовал преуспевающий советский сценарист, а в придонной тьме ходила большая библейская рыба. Эта стратегия, очевидно, связана с детской травмой. Репрессированный чекистами отец, профессор политэкономии, бегство из Киева в глубинку вместе с матерью, годы скитаний, потом бегство от оккупантов, бомбежки, голод, смерть матери, детский дом, отрочество в Бердичеве у дальней родни. Для меня имя Горенштейна прочно ассоциируется с именем Тарковского, с их совместной работой на картине «Солярис». Этот фильм перевернул мое подростковое сознание, во время дневного сеанса в кинотеатре «Художественный» я испытал что-то вроде сатори — мгновенное понимание главных вещей. Ужасно несправедливо, что эти двое, ценившие и чувствовавшие друг друга как никто, больше не сочинили вместе ни одного фильма. Хотя шанс был — незадолго до смерти А. Т. они обсуждали в Берлине экранизацию шекспировского «Гамлета».
2020
ИННА БОРИСОВА, критик
Горенштейн пишет стихию чистоты, безразличную к власти и предпочитающую исчезнуть вовсе, чем раствориться в ее законах. В штреке на семидесятиметровой глубине он лезет «куда нельзя» и попадает в каменный мешок, где щель, через которую он когда-то выбрался, плотно завалена глыбами. Он погибает в клубах наползающего ядовитого газа, задыхаясь от омерзения перед собственным существованием и сознавая, что «не мне стали мерзки звезды и деревья, а я стал им мерзок». Об этом последнем рубеже Горенштейн пишет так: «Любовь к окружающему миру, к существованию, пусть подсознательная, есть последняя опора человека, и, когда природа отказывает ему в праве любить себя, любить воздух, воду, землю, он гибнет. И чем чище и нравственней человек, тем строже с него спрашивает природа, это трагично, но необходимо, ибо лишь благодаря подобной неумолимой жестокости природы к человеческой чистоте чистота эта существует даже в самые варварские времена».
2002
БОРИС КАМЯНОВ, критик
… в прозе Горенштейна нет места отдаленному преемнику Пьера Безухова, Константина Левина, Ивана Карамазова, ибо, по наблюдению автора, катастрофичный век XX разрушил либо резко искривил духовный стержень личности, отняв у нее способность партнерствовать с широким миром, к которому она теперь повернута дробностью страстей и капризных с о с т о я н и й.
По сути, спор со старой классикой ведется о самой природе человека как бы не устоявшей под ударами новейших катастроф.
Перед нами эстетический парадокс, вытекающий из логики этого спора писатель, всегда занятый вскрытием подоснов, обнажением истоков людских побуждений, мало что выводит из единого уклада личности, зато очень многое — из “клеточного состава” материи, где берет начало туго свернутая страсть, тогда как по классическому канону все эмоциональные пути сбегаются к духовному ядру вот этой индивидуальности и расходятся от него.
Неужели именно на наш век пришелся столь крутой антропологический сдвиг, что всякая страсть децентрализована, мечется по отдельному каналу? Допустим, век XX всем другим не чета. Но ведь и молния, расщепляя древесный ствол, не достигает корней. И быть может, слова инквизитора из Севильи о “тайне природы человеческой” вовсе не утратили силы? Ф. Горенштейн думает иначе. По его логике, не один лишь ствол личности расщеплен — повреждены корни, и сокровенности человеческой природы теперь затеряны где-то в теснинах плоти.
…И вполне естественны диалоги новейшего искусства с художественной классикой, умевшей заглянуть далеко вперед. Длящийся спор Ф. Горенштейна с провидцем грядущих катаклизмов Достоевским — в этом ряду.
1993
ЕФИМ ЭТКИНД, литературовед
Зло — в уродливом мире придуманных общественных отношений и в той подлой лжи, которой сочится всякая официальная фразеология («Весь коллектив работает напряженно, — рубил воздух ладонью "хозяин", — пробиваемся к богатым рудам... Вследствие тяжелых геологических условий, план временно не выполнен... Это была политическая ошибка, встретить новый год сталинской пятилетки с потушенной звездой на копре... Весь коллектив несет трудовую вахту...» — всю эту пошлость несет начальник шахты в «Зиме 53-го», чтобы скрыть преступление — гибель шахтеров). Зло — в уродливо-искусственном обществе, а правда и красота — в природе. В природе мира и человека. Придуманный социальный строй обслуживается придуманной системой фраз, называемой «идеология»; это — зло второго яруса, растлевающее душу, в особенности, хрупкую, легко доверчивую душу юного человека: Сашеньки, Кима. Но зато в юном человеке природные силы неудержимы, и они без труда сметают ложь и уродство. Самая могучая из этих природных сил — любовь, и в конце повести «Искупление» это она, любовь, торжествует, игнорируя условности поколений, классов, цивилизаций, нравов, привычек. Горенштейн решительно отвергает всякие ложные, измышленные построения; естественное несет добро. Поэтому он противник идеологии и идеологов; даже Достоевский его привлекает до той поры, пока не выработал себе искусственной идеологической системы, — Горенштейну близок автор «Бедных людей», не автор «Братьев Карамазовых» или «Бесов».
1979 Из «Рождение мастера. О прозе Фридриха Горенштейна». Время и мы, № 42
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Черпая из классической традиции Чехова, Толстого и Достоевского, Горенштейн не был схож ни с кем из современников в России. По мнению Натальи Ивановой, высказанному в одном интервью, он для нее - в одном ряду с таким мастерами зарубежной прозы, как Кафка, Камю, Сартр, Фолкнер, а в русской словесности может рассматриваться в связи с поэтиками Достоевского, Бердяева, Розанова, Пильняка, Замятина…
«Понимание – цель науки, а непонимание – цель художественности. В художественности дна нет, как в открытом космосе» (Горенштейн)
Юрий Векслер,
журналист и режиссёр, автор документального фильма «Место Горенштейна» и книги «Пазл Горенштейна»
Книжный клуб Бабук
