4 октября родился ГЛЕБ ГОРБОВСКИЙ (1931—2019) — поэт и прозаик.
* * *
Теперь я знаю, только и всего:
страшнее жизни нету ничего.
Её отведав, вдоволь отхлебнув,
я улыбнулся, губы не надув.
Она в свою вмещает колею
рождение моё и смерть мою.
То беспощадно грабит, как бандит,
то, походя, – любовью угостит.
По молодости – насулит чудес,
заставит верить в первенство небес.
А то нашлёт болячек в телеса,
отравит золотом и ослепит глаза,
а душу сделает капризней…
Нет ничего страшнее жизни!
Но в каждый из её священных дней
я всё азартней думаю о ней!
ВИЗИТ
Из цикла «Незабываемый 37-й»
Постучали люди в чёрном.
Их впустили, как своих.
Папа мой сидел в уборной,
сочинял для сына стих.
Мама ела торт «полено»,
я, дурак, жевал картон.
И вибрировал коленом
звездолобый пинкертон.
Он стоял в дверях, чугунный,
неподкупный, — враг врагов!
Торс гитары семиструнной
на стене — из двух подков.
И, вонзаясь в грудь комода,
пропотели вдруг в труде
представители народа —
два лица энкаведе.
Разве можно книги мучить?
Зашатался книжный дом.
И упал из шкафа Тютчев
к сапогам двоих — ничком...
Нехорошие вы люди,
что вы роетесь в посуде,
что вы ищете, ребята?
Разве собственность не свята?
* * *
Ребенок вымочил усы
на дождесеющей погоде...
И две ладони, как весы, —
как балансировали вроде.
Ребенок жалобно икал.
Он тонок был и хил, и гнулся.
Он сорок лет себя искал
и, не найдя, назад вернулся.
Стоит в осеннем мандраже,
дрожит, поддерживая брюки.
И не берут его уже
ни на руки, ни на поруки.
И никому до пьяных глаз
ни дела нет, ни интереса.
А век возносит к звездам нас,
голубоватый от прогресса!
* * *
Если есть они, глазастые,
существа иных миров, —
им видна планета красная,
цвета крови! Кровь — покров.
За войной война вздымается, —
кровь друзей и кровь врагов
шире моря разливается —
аж не видно берегов...
Впитывается и окрашивает
кожицу эпох в свой цвет.
...Маленькая, а какая страшная
человеческая из планет!
ЛЮБИТЕЛЯМ РОССИИ
Как бы мы ни теребили
слово Русь – посредством рта, –
мы России не любили.
Лишь жалели иногда.
Русский дух, как будто чадо,
нянчили в себе, греша,
забывая, что мельчала
в нас – Вселенская душа.
...Плачут реки, стонут пашни,
камни храмов вопиют.
и слепую совесть нашу
хамы под руки ведут.
Если б мы и впрямь любили, –
на святых холмах Москвы
не росло бы столько пыли,
столько всякой трын-травы.
Если б мы на небо косо
не смотрели столько лет, –
не дошло бы до вопроса:
быть России или – нет?
В ней одно нельзя осилить:
божье, звёздное, «ничьё» –
ни любителям России,
ни губителям её!
ЖЕРНОВА
Порхов. Остатки плотины. Трава.
Камни торчат из травы – жернова.
Здесь, на Шелони, забыть не дано, –
мельница мерно молола зерно.
Мерно и мудро трудилась вода.
Вал рокотал, и вибрировал пол.
Мельник – ржаная торчком борода –
белый, как дух, восходил на престол.
Там, наверху, где дощатый помост,
хлебушком он загружал бункерок
и, осенив свою душу и мозг
знаменьем крестным, – работал урок.
...Мне и тогда, и нередко теперь
мнится под грохот весенней воды:
старая мельница – сумрачный зверь –
всё ещё дышит, свершая труды.
Слышу, как рушат её жернова
зёрен заморских прельщающий крик.
Так, разрыхляя чужие слова,
в муках рождается русский язык.
Пенятся воды, трепещет каркас,
ось изнывает, припудрена грусть.
Всё перемелется – Энгельс и Маркс,
Черчилль и Рузвельт – останется Русь.
Не потому, что для нас она мать, –
просто не выбраны в шахте пласты.
Просто трудней на Голгофу вздымать
восьмиконечные наши кресты.
В ЛОДКЕ
Дырявая лодка, дырявая обувь,
и ноги как будто дырявые обе:
наполнены холодом ледяным...
А я ведь кому-то являюсь родным,
какие-то руки без рук моих хилы,
кому-то нужны мои нервы и жилы,
кому-то мой разум необходим,
пожизненно в ком-то я
неизгладим!
...А в лодке вода подступает к пределу,
а лодка ползет по болотному телу
и скоро зароется в дно этой лужи...
Но я доплыву,
потому что я нужен.
1960
ДИКИЕ ГУСИ
Гусь выбился из птичьих сил,
и с горя гусь заголосил.
Он начал падать вниз комком,
а гуси в небе шли гуськом...
Густ вновь бы крылья распростер,
да у него один мотор,
он отказал, он вдруг заглох,
и вместо юга —
ягель-мох
и лед ручья
острей ножа...
Не вышел гусь из виража.
Над ним собратья дали круг.
Но с ним остался верный друг,
или отец,
а может, сын,
или одна из тех гусынь,
что заменяет юг любой
одной собой...
Одной собой.
1960
НА ЛЕСОПОВАЛЕ
Тела, смолистые от пота,
а бревна, потные от тел.
Так вот какая ты, работа…
Тебя я так давно хотел!
…Я режу ели на болванки,
на ароматные куски,
я пью Амур посредством банки
из-под томата и трески.
Лижу созревшие мозоли
сухим листочком языка
и обрастаю слоем соли
на долю сотую вершка.
Я спину деревом утюжу,
я брею хвойные стволы.
Затем большой, пудовый ужин
пилю зубами в две пилы.
Тряся кровать, храпя и воя,
я сплю в брезентовом дворце,
я сплю, как дерево большое,
с зеленым шумом на лице.
1960
* * *
Человек мыслящий уже понял, что
на этом берегу у него ничего нет.
П. Флоренский
Нет ничего на этом берегу.
Зато на том – ромашки на лугу,
душистый стог, сторожка лесника,
слепой полёт ночного ветерка.
...Нет ничего на этом берегу.
Любовь, ты – мост. Я по тебе бегу.
Не оглянусь! Что я оставил там?
Тоску-печаль по вымерзшим садам?
Плач по друзьям, истаявшим в огне
земных борений? Но друзья – во мне,
как я – в сиянье этих вечных звёзд,
что образуют в триединство мост.
Не оглянусь! Метель в затылок мой.
То дышит мир, что был моей тюрьмой.
Не я ли сам – песчинка в снах горы –
себя в себе захлопнул до поры?
...Прочь от себя, от средоточья тьмы –
на свет любви, как будто от чумы,
перед единой истиной в долгу...
Нет ничего на этом берегу.
ДЕТСТВО МОЁ
Война меня кормила из помойки,
пороешься — и что-нибудь найдешь.
Как серенькая мышка-землеройка,
как некогда пронырливый Гаврош.
Зелененький сухарик,
корка сыра,
консервных банок терпкий аромат.
В штанах колени,
вставленные в дыры,
как стоп-сигналы красные, горят.
И бешеные пульки,
вместо пташек,
чирикают по-своему…
И дым,
как будто знамя
молодости нашей,
встает на горизонтом
золотым…
1964
* * *
Неужели всё-таки — Русь во мне?!
...Рёбра — встык — еловыми брусьями!
Сердце бьёт — в допетровский колокол!
Руки — в драке хрястнули кольями...
Почки — в-точь жернова гранитные,
а глаза — как ночь: не-на-сыт-ны-е...
На башке — кудрявится облако!
...И — не надо иного облика!
1965
* * *
Горела осень.
Бегал виновато
пожарный ветер,
мокрый и лохматый.
...Вдруг,
пламенем осенним подожжён,
я сам пылаю,
в луже отражён.
Трещит моя душа.
Как перекрытья,
горят и настроенья,
и событья.
И здание моё —
всё бронзовей.
И две морщины свежих —
меж бровей...
А ветер гасит
огненные взмахи.
И облепили белые рубахи
тела осиротелые берёз.
Наискосок их слёзы,
под откос,
вниз по плакучей
траурной косе...
И голосят машины на шоссе.
1967
* * *
Я лежу под кустом,
неубитый, нераненый.
Куст ракитовый — дом,
только формы неправильной.
В дырьях — между листвы —
облака белокожие.
И куски синевы —
словно ангелы божии.
Завтра осень. Вот-вот
занесёт меня листьями.
Я встаю. Я живой.
Это всё ещё истина.
Паучок на скуле
что-то делает вежливо.
Всё на этой земле
симпатично по-прежнему.
1970
ПИСЬМО
На дне окопного оврага
Добыл я гильзу из стены.
А в ней — истлевшая бумага,
Письмо, пришедшее с войны.
Должно быть, кто-то перед боем
Смочил графит карандаша
И с перемазанной губою
Писал как думал — не спеша.
Вручал слова бумаге бренной,
Писал, склоняясь к фитилю...
И вот слова сожрало время,
И лишь одно сквозит: «Лю-блю...»
Одно осталось... Но упрямо
Горит сквозь всё, что в жизни есть!..
Что он «лю-бил...»? Отчизну? Маму?
Иль ту, которую?.. Бог весть.
Любил, и всё. Не по приказу.
А по приказу — он в тот раз,
Наверно, встал и умер сразу.
И вот воскрес. Во мне. Сейчас.
1976
* * *
Дерево,
домик:
крыша и дверца.
В домике бьются четыре сердца.
Бьются по-птичьи
чётко и чинно,
как и положено в доме
скворчином.
Ниже их — тоже
крыша и дверца,
также четыре работают
сердца.
Только о чёткости
нету и речи:
Бьются тревожно
сердца человечьи...
* * *
Дождь молится на крыше,
под полом — мышки смех!
...Меня никто не слышит,
я слышу вся и всех.
С молчащей колокольни
плывет безмолвный звон.
Струится стих крамольный
из сжатых уст, как стон.
Звучащие, провисли
над миром провода,
кипящие в них мысли
ревут, как поезда!
Окуренные ядом,
деревья бьют в набат.
Рыдают реки рядом,
и рыбы в них вопят.
Гудит земля, как бочка,
вздыхают в ней гроба.
И ветра оболочка
скрипит, как кожа лба...
Скулят белки и соли,
трещит озонный щит...
И, ртом в подушку, совесть
вновь по ночам кричит!
РЕКА ЖИЗНИ
Нет, жил я не даром, не зря,
в сердце огонь храня...
Пусть все реки впадают в моря,
но одна впадает — в меня.
Проистекая сквозь все века,
издалека — вдаль,
река Жизни — Божья река
впадает в мою печаль.
Она несет золотой песок
смысла — и пену зла,
и кровь по жилам, и веры ток,
и мед, как в соты — пчела.
Веруй, друг, не печалься, брат, -
в сомненьях резону нет...
Пусть все реки впадают в Закат,
но твоя впадает — в Рассвет!
ДЕСЯТЬ ДНЕЙ
Я взял от жизни всё, что мог:
была любовь, работа, дети!
Я водку пил, пускал дымок,
читал молитву на рассвете.
Я мёд вкушал, а также – яд!
И мне пора – на боковую...
Но... эти десять дней подряд,
когда сады цветут, ликуя,
и нижет жемчуг соловей,
и счастлив ты неутомимо,
и – невозможно жить живей!..
И смерть грядущая – терпима.
1994
* * *
Я отвык от людей, от нежданных общений,
от негаданных встреч и мудрёных бесед,
от взаимных терзаний и нравоучений,
источающих чаще не радость, а бред.
Я сижу, поджидая последний автобус.
На моей остановке — покой, тишина.
Я успел обогнуть этот призрачный глобус,
на котором испил вдохновенье до дна.
А теперь наступило последнее в жизни:
отвыкать от себя, превращаться в туман
и рассеяться утром над милой отчизной,
израсходовав правду в душе и обман.
17 июля 2007
* * *
ГЛЕБ ЯКОВЛЕВИЧ ГОРБОВСКИЙ (4 октября 1931 — 26 февраля 2019) — поэт и прозаик.
Родился в г. Ленинграде, в семье преподавателей словесности. Отец, выходец из старообрядческой семьи, учитель русского языка и литературы Яков Алексеевич Горбовский (1900—1992) был репрессирован в 1937 году. Мать, дочь коми-зырянской детской писательницы Агнии Сухановой, учитель русского языка и литературы Галина Ивановна Суханова, перед войной отправила сына к сестре арестованного мужа в Порхов, который вскоре захватили немцы.
После войны мальчик скитался по детдомам, пока мать с отчимом не нашли его и не определили в ремесленное училище. Затем будущий поэт попал в колонию для несовершеннолетних преступников в городе Маркс, откуда совершил побег. Добрался до Ленинграда, но мать с отчимом к тому времени перебрались в Новороссийск, и Горбовский уехал в Кинешму, где преподавал в сельской школе его ссыльный отец. Он помог сыну оформить паспорт и окончить семилетку.
После армии поступил в Ленинградский полиграфический техникум, откуда был отчислен через два года. Занимался в различных литературных объединениях. Вместе с первой женой уехал взрывником в геофизическую экспедицию на Сахалин, где проработал несколько лет.
Стихи писать начал в шестнадцать лет, в армии писал песни. Первая публикация стихов — в волховской районной газете «Сталинская правда» (1955). Первая книга вышла в 1960 году. С 1974 года писал также прозу. Свои детские скитания описал в автобиографической книге «Остывшие следы. Записки литератора».
Лауреат Государственной премии РСФСР имени М. Горького (1984) — за книгу стихов «Черты лица», лауреат Новой Пушкинской премии (2000), Царскосельской художественной премии (2016) и др.
Автор свыше 40 книг поэзии и прозы. На стихи Глеба Горбовского написано множество популярных песен.
#поэтическая_закладка_Зелёной_лампы
