Книга Милы Борн
«ПУТЕВОДИТЕЛЬ ДЛЯ ПЛЕННИКА»

посвящена феномену исчезновения в самых разных его проявлениях – от буквального исчезновения людей до метафорического растворения в забвении мест, предметов, воспоминаний.
Центральная тема книги - исследование пограничных состояний между присутствием и отсутствием, видимостью и невидимостью, бытием и небытием. Автор рассматривает исчезновение не как катастрофу или конец, а как особую форму существования, способ трансформации и освобождения от навязанных социальных ролей.
Книга включает эссе и рассказы, среди которых размышления о загадочном исчезновении Агаты Кристи и феномене намеренной невидимости в современном мире, исследование заброшенных мест Берлина как «территорий забвения» человеком, философские рассуждения о связи между психическими расстройствами и состоянием творчества, история о квантовой физике, смерти и памяти, анализ утраченных библиотек как идее удержания человеком памяти о себе. Автор исследует то, как люди создают альтернативные способы существования – от японского феномена «джохацу» (добровольного исчезновения) до творческих убежищ художников и писателей. Особое внимание уделяется концепции «своей комнаты» как пространства внутренней свободы творца.
Книга написана с позиций современного человека, живущего в современную эпоху тотальной прозрачности и цифрового наблюдения, и предлагает взгляд на исчезновение как на форму сопротивления этой всевидимости, как на право приватности и внутренней жизни, как на путеводитель для пленника в мире, лишившем человека интерпретаций.

СНЕГ

Такой зимы, как эта, здесь не помнил никто. Газеты сообщали о неслыханных снегопадах, заваливших дороги и превративших жителей многих селений в заложников разгулявшейся стихии. Поговаривали о том, что замерзли и Женевское, и даже Боденское озера. Не переставая, снег валил по всей стране, засыпая, как во сне, медленно исчезавшие города. Мир становился невидимым, будто страница, с которой исчезали письмена – слово за словом, символ за символом, превращая все вокруг в какую-то бесконечную слепоту.
В палате царил полумрак, нарушаемый лишь тусклым светом от незанавешенного окна, за которым, отбрасывая текучие тени на больничной стене, крошил снег. На спине неподвижно лежал человек. Его слишком крупный, прямой нос торчал над слегка вогнутым лицом, красным, в мелких угрях, и казался вершиной какой-то грубо сделанной, восковой маски. Крепкий рот с чрезвычайно тонкими, почти отсутствующими губами был полуоткрыт. Слышалось, как человек, дышавший прерывисто и тяжело, втягивал в себя жадно воздух. Глаза его были закрыты, веки подрагивали, как будто видел он беспокойный сон. Часы на прикроватной тумбочке беззвучно отсчитывали время. Их стрелки почти сливались в темноте с циферблатом. Но еще можно было определить, что было около двух. Медсестра, проходя мимо палаты №7, на мгновение задержалась у двери. Прислушалась. Убедившись, что пациент спокоен, она продолжила обход. Ее шаги, обнадеживающие и легкие, постепенно затихли в глубине коридора.
Внезапно он шевельнулся. Его губы дрогнули, словно он попытался что-то сказать. Но слова, если они и были, растворились в тишине. Медленно он открыл глаза. Мир вокруг был размытым, нечётким, словно увиденным сквозь толщу воды. Он тут же догадался: это потому, что с него сняли очки. Больничная палата, погруженная в сумрак, плавала перед ним, не желая фокусироваться хотя бы на одном конкретном предмете. В глубине комнаты маячил квадрат окна, но и он не держал свою форму, а качался и тоже плыл.
– Нора, – прошептал он и удивился, каким же голос его оказался хриплым и слабым. – Нора…
Но не отозвался никто. Значит, он в этой комнате один? Но почему? Попытался ухватиться за последнее, что он помнил из дня, потерянного сознанием. Кажется, в среду они с Норой ужинали в «Кроненхалле» вместе с семейством Цумстег. Но почему? Их пригласили? Ах, ну да! Они же знакомы давным-давно. В этот день он совсем не мог есть, и фрау Цумстег принесла из погреба бутылку их лучшего «Мон Бене». Он поблагодарил ее, а потом зачем-то сказал фразу, которой никто не понял:
– Полагаю, я здесь ненадолго.
Ненадолго? Зачем он это сказал? Нелепая фраза. Вспомнил, что накануне этого ужина была какая-то выставка. Кажется, французской живописи. И он пригласил туда Пауло Руджеро, у которого был день рождения. Да, конечно же, день рождения. Память уцепилась за этот факт. Может, поэтому он оказался у семейства Цумстег? Но почему тогда с Норой? Нет, тут что-то не складывалось. Голова раскалывалась, и не отпускающая, сильно ноющая боль тянулась в его сознание откуда-то то ли от бедер, то ли от брюшины. Он неожиданно вспомнил, что при выходе из ресторана Нора поскользнулась и чуть не упала, пока он говорил Руджеро, как ему хочется поскорее вернуться домой и выпить ром. Ром? Почему ром? Это было не самым любимым, что он по обыкновению пил. Может, ром – это то, что теперь можно достать? Или он ему еще по карману? Что-то важное выскальзывало из сознания. А он никак не мог уловить. И поэтому начинал злиться. Потерять сознание было одним из его сильнейших страхов. Поэтому – нет, необходимо было сосредоточиться и вспомнить, как он оказался здесь. Совсем один.
Дверь палаты открылась, впуская полосу света из коридора. Нора? Ты? Он напряженно повернул голову. Из расплывающейся, играющей красками мути выделился высокий человек. Загремел стулом и уселся совсем рядом с кроватью.
– Как вы себя чувствуете? – ясно и деловито спросил он.
Наверное, это доктор. Не получив ответа, так же деловито продолжил:
– Медсестра сказала, что вы наконец пришли в себя. И у вас положительная динамика.
Обернувшись к двери, он добавил:
– За вашей женой и сыном уже послали. Но сейчас ночь. И потребуется время, чтобы они сюда добрались. К тому же, на улице много снега. Трамваи почти не ходят.
Он хотел что-то ответить доктору или даже напрямую спросить, не знает ли тот, почему он здесь оказался. Но доктор его опередил.
– А покуда мы с вами одни, – голос его сделался вдруг торопливым и резким. – Ответьте мне наконец на некоторые вопросы.
 Он опять загремел стулом, придвигаясь поближе к кровати и наклоняясь над лицом пациента.
– Герр Джойс, вы меня слышите? Может, у вас для этого не представится больше случая.
Джойс с трудом повернул голову, уставясь на доктора. Не представится? Почему? Может, его отвезли в сумасшедший дом? И обратной дороги не будет?
– Герр Джойс, скажите хотя бы теперь, почему вы взяли себе в жёны горничную? Это был акт протеста против вашего социального статуса или попытка найти кого-то, кто никогда не смог бы превзойти вас интеллектуально?
Джойс заморгал, ошеломлённый этим внезапным вопросом.
– А ваша дочь, – не дожидаясь ответа, продолжил доктор. – Она ведь больна. Она сумасшедшая. Я сам делал ей это заключение. Только вы почему-то упорно не хотите это признать. Признать очевидное. Ответьте мне, почему?
Джойс, пытаясь остановить вопросы доктора, замычал и изо всех сил замотал головой. Однако доктор наклонился над ним еще ниже. И почти у самого уха засвистел каким-то пронзительным шепотом:
– А, может быть, вы просто боитесь, что если признаете это, то придётся признать и собственное безумие? И тогда станет понятно, почему ваши романы не понимает никто?
Джойс почувствовал, как ноющая в брюшине боль медленно катится к голове. В затылке ужасно заломило. Голос доктора, острый, как скальпель, вдруг взрезал его затылок.

Он застонал, пытаясь приподняться на локте. Но уверенная рука собеседника легла на его плечо и придавила обратно.
– Я понимаю, понимаю, что это вообще характерно для новаторского искусства. Произведения сознательно искажают под «сумасшедшие», хотя отдельные авторы и в самом деле сумасшедшие. Но вы-то… Вы-то валяете дурака? Дурите всех?
Джойс сглотнул, чувствуя, как пересохло у него в горле. Слова застряли где-то между мыслью и языком, отказываясь облекаться в привычные формы. Он посмотрел на доктора, пытаясь разглядеть хотя бы его глаза, но и это было бесполезно. Кто? Кто же снял с него очки? Без них у Джойса не получалось ничего. Все плыло и разлагалось.
– Вы… – наконец выдавил из себя он. – Вы задаёте вопросы, на которые не существует простых ответов. Разве творчество должно быть понятно всем?
Доктор склонил голову набок, изучая больного, словно диковинный экспонат:
– Вы уклоняетесь от ответа или действительно верите в то, что сейчас говорите?
Джойс почувствовал, как волна раздражения заваривается в нем крепким чаем:
– Мои книги – это жизнь, доктор. Жизнь во всей ее сложности и противоречивости. Если кто-то не может их понять, то проблема, возможно, не в книгах, а в читателе?
Доктор захохотал. Да так отвратительно, что Джойсу захотелось немедленно заткнуть свои уши. Но он заметил – только теперь – что обе его руки затейливо опутаны какими-то трубками и проводками, прикрепленными к коже бинтами и пластырями. Отсмеявшись, доктор схватил его вдруг за руку и, злобно стиснув зубы, стал яростно плеваться в него слюной:
– Если это жизнь, как вы говорите, герр Джойс, то как тогда вышло, что вы не заметили мировой войны и фактически спрятались от неё, как, впрочем, и от болезни собственной дочери?
От невыносимости сказанного Джойс зажмурил глаза. Перед ним возник образ дочери, так похожей на него самого. Да, конечно, она особенная. Она не такая, как все. Ее разум работает иначе. Правда. Но разве это обязательно болезнь? Разве гений и безумие не ходят рука об руку?
– Так вы говорите о гении и безумии? – не унимался доктор. Но где тогда проходит граница? Кто определяет ее? Вот вы – писатель, создающий миры из хаоса языка. А я – врач, который пытается хаос человеческой психики привести в порядок. Поэтому меня-то вам не удастся одурачить, как остальных!
Измученный разговором, Джойс открыл глаза. Пытаясь нащупать взглядом плавающую перед ним фигуру доктора, он уставился перед собой невидящими глазами. И только теперь заметил, что рядом с доктором возник крепкий и сановитый парень. Дерзкий и насмешливый, он захохотал вслед за доктором.
– Как же, как же! – зычно крикнул парень, указывая пальцем на лежащего Джойса. – Он-то и не одурачит?! Он угробил собственную мать. Убил, отказав ей в последней воле!
– Заткнись! – из последних сил, хрипло выкрикнул в невидимую тьму Джойс, чувствуя, как ярость вместе с болью становится в нем все нестерпимее. – Ты ничего не понимаешь! Ты же просто фикция, персонаж!
Он резко подался вперёд, намереваясь схватить за грудки хохочущего без умолку, наглого жеребца. Но его тело, какое-то непривычно слабое, выпотрошенное – это, должно быть, морфий – не подчинилось. Провода и трубки натянулись, больно впиваясь в кожу. Комната закружилась перед ним, заворачиваясь в застиранную, блеклую белизну больничных простыней и подушек. Силуэты гостей заплясали перед его невидящими глазами, и поплыли, сливаясь в одно. Последнее, что он услышал перед тем, как мутная в очертаниях рука схватила его за шею и поволокла за собою вниз, был другой, незнакомый голос, который, сокрушаясь, все повторял и повторял:
– Бедный Джимми, не может уже отличить реальность от своих выдумок, уже не может…
Проваливаясь в беспамятство, он ещё чувствовал, как его тело безвольно обмякло на больничной койке. И чьи-то руки, уже другие – женские, хрупкие – вдруг подхватили его, ускользавшего в зыбкое небытие, потянули, упрямо не отпуская от себя. Он почувствовал, как пахнет от этих заботливых рук – больничной стерильностью, а ещё рыхлой и влажной землей. Потом он услышал голос, успокаивающий и тихий:
– Да, мой милый. Все будет хорошо.
Он с трудом разлепил глаза и увидел склонившуюся над ним фигуру. Ему на мгновение показалось, что он ещё в плену каких-то видений. Но – нет, не узнать ее было невозможно: маленькую, неуклюжую, с неправдоподобно длинным носом и подбородком. Казалось, что ее лицо составлено из одних углов, смягчённых лишь добротой во взгляде.
– Это вы? – удивленно пробормотал он.
Его голос был хриплым от сухости в горле.
– Почему вы здесь? Разве вас не хватятся в прачечной?
Она повернулась к нему. Лицо ее было светлым и мягким от улыбки.
– Ах, мистер Джойс, вы наконец очнулись. Мы так боялись за вас – и Джо, и миссис Доннелли, и мальчики. Ну а теперь… – она с какой-то милой хитростью посмотрела на него. – Теперь, когда все уже позади, я привезла вашу жену. И сына тоже. Правда, всю дорогу до Драмкондры нам пришлось в трамвае стоять. Представляете? Зима, эта ужасная зима! Все завалило снегом. И трамваи почти не ходят.
То ли от ее голоса, то ли от забытой улыбки его размягчило. И он неожиданно громко всхлипнул:
– Я так тронут!
Отвернулся, чтобы никто не увидел его слез. И лишь теперь увидел ее. Она стояла у окна. Ее силуэт вырисовывался на фоне падающего снега в квадрате окна.
– Нора, – прошептал он, чувствуя, как к горлу подступает рыдание. – Наконец ты пришла!
Она подошла к кровати, взяла его руку в свои. Ее пальцы были холодными.
– Джим, – сказала она, волнуясь. – Я так боялась, что не успею к тебе.
Он потянулся к ней, но его тело, словно набитое камнями, совсем не слушалось. Он снова закрыл глаза, чтобы перетерпеть накатившую боль. Но сознание полилось куда-то. И ему показалось, что Нора опять ускользает от него, исчезая из этой комнаты. В испуге он открыл глаза. Да нет же, нет, Нора по-прежнему была тут. Она сидела возле его кровати, устало опустив свою голову. Рядом с ней – Джойс не сразу заметил – стоял невысокий и хрупкий юноша. Джойс вцепился в него взглядом:
– И ты здесь, Майкл Фюррей?
Юноша смущенно опустил голову и ничего не ответил.
– Но ведь ты давно умер…
– Нет, Джим, нет, – перебила Нора и снова стала гладить его по руке. – Разве ты сам не видишь? Это не Майкл Фюррей, а совсем другой Майкл. С газового завода. Помнишь? Я же рассказывала тебе. Ты все перепутал, милый. Потому что устал.
– Устал, – согласно повторил за ней Джойс. – Ты права, Нора. Все перепуталось у меня в голове. Это морфий, да? Его дали мне, потому что я умираю?
– Нет, – уверенно ответила Нора. – Ты не умираешь. Ты не можешь умереть! Потому что никто, кроме тебя, не разберется в твоих романах. Их же никто не понимает!
Он устало закрыл глаза и снова поплыл куда-то, через большую, темную воду, широко размахивая и загребая руками. Нора потрепала его по щеке. Он вернулся. Возле Норы никого уже не было. Джойс улыбнулся. Хотел сказать ей: «Ты права, Нора. Меня вообще никто не понимает». Но вместо этого спросил:
– А Стивен? Как думаешь, он понимает?
Нора покачала головой и тихо заплакала:
– Джим, ему же только семь лет. Он слишком мал для твоих головоломок.
– Да нет же, мистер Джойс, нет! – перебил ее нетерпеливо другой, совсем юношеский голос. Он звучал неуверенно и срываясь. – Иногда ваши слова – это лабиринты без выхода. Но я видел в них будущее. Я чувствовал его.
Джойс повернулся на этот голос. Ну надо же, он совсем не заметил этого худощавого юношу в круглых очках. Джойс улыбнулся. Протянул в темноту руку и наткнулся на некрепкую, влажную ладонь.
– Ты ведь так похож на меня, особенно в юности. Поэтому я уверен, что ты со всем этим справишься.
– Хватит, хватит уже болтать! – вторгся в их неторопливую беседу резкий и сильный голос. – В этих ваших романах и правда нет ни капли здравого смысла! Ни единой капли!
Кто-то резко включил свет в палате, и новые яркие краски закружились перед глазами Джойса. Он услышал, как женские каблуки уверенно зацокали по больничному полу. С волнением он присмотрелся. Едва различил, как подошла и склонилась над ним крепко сбитая, грудастая женщина с длинными черными волосами и дурманящими запахами – духов, снега, улицы, сигарет. Весело затрясла Джойса за плечо:
– Вы лучше вставайте, мистер Джойс! Хватит уже валяться! Лючия приезжает через каких-то два часа! И мы должны ее встретить.
– Лючия? – он заволновался. – Но разве ее согласились отпустить?
– Конечно, мистер Джойс! Вам никто еще не сказал? – грудастая женщина театрально закатила глаза. – Бедная девочка! У нее столько чемоданов! Кто-то же должен их нести! Мой муж уже ждет нас на вокзале.
– Тогда что же мы здесь сидим? – запричитала растерянно Нора. – Ведь трамваи совсем не ходят. Нам придется добираться до вокзала пешком.
И все стали суетиться, и собирать какие-то вещи. Джойс почувствовал, как и его тело наполнилось вдруг энергией. Набрал, насколько сумел, в легкие воздух, шумно выдохнул, рывком поднялся с постели, удивляясь новой силе своих движений. И они пошли – все вместе – через Клосбахштрассе, через Фрайерштрассе, по улицам, которые он теперь с трудом узнавал. Так завалило их снегом.
Вокзал Уэстленд-Роу возник перед ними внезапно. Его фасад, разодетый в роскошные песцовые шапки и воротники, величественно возвышался в мягком, ночном тумане. Джойс остановился, поражённый красотой и покоем этого зрелища. Все дремало под снегом, но он знал – каждая деталь была по-прежнему на своём месте: скамейки для усталых путешественников, газетные киоски, афишные тумбы и фонари. Всего этого не было видно, но можно было ощущать этот мир – через ароматы булок, поставленных в печи, острый запах водорослей, замерзших в Лиффи, сладковатый – от солода пивоварен Гиннесс, кислый – от конского навоза, горький – от торфяного дыма и угольной пыли, доносившихся от железнодорожных путей.
– Мистер Джойс! Мистер Джойс! – услышал он знакомый ему голос.
Обернувшись, он неожиданно увидел, как навстречу ему через вокзальную площадь торопится невысокий, слегка полноватый, усатый человек в черном пальто и очках. На бегу он придерживал свой котелок короткими, толстыми пальцами одной руки, а другой рукой размахивал, боясь потеряться из вида в вокзальной толпе. Грудастая женщина рассмеялась и крикнула Джойсу:
– Вы видите? Видите? Я же говорила, что мой муж уже ждет нас на вокзале!
И помахала в ответ человеку в котелке. А Джойс удивился, насколько все вокруг стало вдруг для него видимым, осязаемым, четким. Он потянулся рукой к лицу, но снова не нащупал своих очков. Кто же снял их? Кто? И зачем? Он увидел, что здесь, в толпе встречающих, оказались все – и Джорджо, и Сэмюэль, и тётя Джулия с тётей Кэт, и даже мистер Конрой вместе с его очаровательной женой. И хотя им нужно было возвращаться в Монкзтаун, они все-таки остались в городе и пришли на вокзал. Не было только Фредди Мэлинза. По секрету тетя Джулия сообщила, что он не просыхает с самого Рождества. И когда время прибытия поезда подошло, они все вместе, толпой вышли на платформу, где уже густо пыхтел прибывший поезд. Его чёрный корпус блестел в тусклом свете вокзальных фонарей. Но люди почему-то не выходили из него, а наоборот, входили. Джойс удивился этому. Подошел к вагону, чтобы удостовериться, откуда поезд прибыл, снял перчатку и замерзшими пальцами стал отчищать от налипшего снега вагонный бок. И наконец обнаружил большую латунную букву «D», а за ней следом – «U» и «B», и «L». С удивлением обернулся. Перед ним топтался растерянно человек в котелке и смотрел на Джойса через сильно запотевшие очки.
– Мистер Джойс! Мистер Джойс!
– Но послушайте… – Джойс перебил его. – Разве мы встречаем не поезд из Парижа?
Человек в котелке подошёл к нему совсем близко. Справа и слева его не переставали толкать, но он, не отрываясь, смотрел на Джойса.
– Мистер Джойс… – он немного закашлялся и поправил очки на своем крупном картофельном носу. – Видите ли, мы никого и не собирались встречать. Мы провожаем.
Джойс почувствовал, как холодок побежал у него по спине.
– Провожаем? Но кого?
Человек в котелке виновато потупился. Потом снова с сочувствием посмотрел на Джойса.
– Вас, мистер Джойс.
– Но я же не…
– Вы покидаете Дублин, сэр, – ответил он тихо, но твёрдо. – И мы никогда больше не увидимся.
– Как же так?
Джойс с недоумением посмотрел поверх толпы и снова увидел их всех – и Джорджо, и Сэмюэля, и Сильвию, и тётю Джулию с тётей Кэт, и мистера Конроя с его женой, и Нору в тонком, не для такого снега французском пальто. Рядом с ней стояла Лючия и еще какие-то люди. Джойсу они были вроде знакомы, но он совсем уже не помнил их имена. Нора держала за руку маленького Стивена и с тревогой вертела головой, пытаясь отыскать кого-то в толпе, но никак не находила. Мальчик тянул ее за руку, однако она, упрямо не замечая его, все вертела и вертела своей головой.
Наконец поезд тронулся. Джойс устало прислонился лбом к стеклу, наблюдая как платформа медленно уплывает назад. Он знал, что все они остались там. И, может, никогда уже не покинут ни этот вокзал, ни этот город, ни эту зиму. Все останется, но останется без него. Он выхватывал еще жадно последнее, что ему оставалось от города, небывало заваленного снегом. Но то ли слезы, то ли смертельная усталость мешали хорошенько его разглядеть. Карусель красок перемешивалась и тонула в нестерпимой белизне.
Он открыл глаза. В окне больничной палаты снег падал – медленно, тихо, как во сне. Было торжественно тихо. И в этой тишине он почувствовал вдруг себя ребенком, совсем маленьким, оставленным служить мессу в церкви святого Иосифа. Внутри него расходилась необычайная лёгкость, словно кто-то небезразличный сбросил наконец с его плеч непомерный и мучительный груз. И не осталось ничего, никого – ни тех, кто понял его, ни тех, кто не понял. Но разве творчество должно быть понятно всем? Дыхание его успокоилось. И последнее, что он представил себе, было домом на Экклс-стрит. Он лежал там в постели, но не один. Рядом с ним, словно отражение в зеркале, лежала Нора. Должно быть, она спала – на левом боку, левая рука ее была под головой, правая нога вытянута по прямой и покоилась на левой ноге. Он сам лежал на левом боку, ноги его были согнуты, большой и указательный пальцы правой руки замерли на переносице. И что там было в них привлекательного? Просто он чувствовал, что спит, как младенец в свой первый день рождения. И бог знает, что будет потом. Он ощущал тепло другого тела. Он слышал тихое дыхание. И ему впервые было необыкновенно спокойно. Мысли текли свободно, не перескакивая с одной на другую, а сплетаясь в причудливый, сложный, так никем и не понятый узор. Джойс закрыл глаза. Он уже не видел, как снег продолжал падать и падать, засыпая последние границы, оставшиеся между жизнью и смертью, реальностью и вымыслом, прошлым и будущим.
В коридоре послышались шаги. Медсестра, покормив поздним ужином двух солдат из кантона Невшатель, проводила их наконец за ворота и пошла на свой очередной обход. Задержалась на мгновение у палаты №7. Прислушалась у дверей. Убедилась, что пациент спокоен. Ее шаги, обнадёживающие и лёгкие, постепенно затихли в больничном коридоре. В тишине морозного утра наступал понедельник.

Октябрь, 2024