Жизнь в сумерках или - 
перечитаем Чехова

Есть писатели, которых можно перечитывать бесконечно. Такие, наверное, у каждого свои. У меня – Чехов.
Почему не Толстой? Слишком велик, слишком мощен, слишком бесспорен. Его герои словно топором вырублены из прочнейшего дуба. Такие, как написаны, и иными их представить невозможно. Все досказано, все доказано. Толстой видел жизнь на такой глубине, на какой никто не видел, со всеми её корнями. Он пророк библейской силы, и чем дольше мы живём, тем больше понимаем его правоту. Спорить с ним бессмысленно, сомневаться можно, но бесполезно: как он сказал когда-то, так и есть.
Почему не Достоевский? Достоевского в молодости надломила власть, не из ненависти, не от понимания масштаба – просто потому, что под руку попался. Он и на эшафоте постоял, ожидая смерти, и «мёртвого дома» изведал. Потому и писал всю дальнейшую жизнь так, словно за спиной его молчаливо стоит жандарм, а то и палач. В глубинах человеческой психологии был свободен, как никто другой. А вот жил и писал так, чтобы ненароком не задеть государя императора. Толстой высшую власть презирал, порой ненавидел, а Достоевский принимал её как неизбежный и опасный факт.
Оба проповедники, хотя и разные. И того, и другого перечитывать тяжело.
А Чехов писал так, словно власти в России нет вообще. Мелькнёт где-то околоточный, или генерал, или даже губернатор – но они просто чиновники, слабые люди, пешки на доске жизни, не грозные, порой даже анекдотичные. «Хоть ты и седьмой, а дурак».
Вообще, перечитывать любимые книги опасно. Однажды меня поразил разговор с близким другом, знаменитым экономистом и прекрасным писателем Николаем Петровичем Шмелевым. За несколько месяцев до его смерти, когда трагедии ещё и в намёке не было, говорили мы по телефону, и я спросил:
- Коля, а что ты сейчас читаешь?
- Да вот решил перечитать «Тихий Дон».
- И как? – спросил я с надеждой на восторженный ответ, должно же в нашей общей профессии быть хоть что-то незыблемое. Но случилось неожиданное. Коля ответил растерянно:
- Знаешь – плохо.
Я тоже растерялся: выходит, и на Олимпе не боги живут…
Впрочем, и у меня бывало подобное.
Когда-то в Курске мне попалась растрёпанная, жестоко зачитанная книжка раннего Паустовского «Романтики». Сколько мне было тогда – двадцать один, двадцать два? Я был заворожён красотой и языка, и сюжета, и характеров, и внутренней музыки текста. Эта музыка жила во мне много лет, и влияла на все, что я пытался писать. А позже, в тридцать с чем-то, я достал собрание сочинений тогда ещё живого классика и сразу полез в любимый роман. Прочитал страниц двадцать, больше не смог, мешало разочарование. Конечно, виноват в этом был не Паустовский, а я. Опасно в зрелом возрасте перечитывать романтиков! Пусть их внутренняя музыка живёт в нас долгие годы, иногда всю жизнь, пусть светит и греет, помогает переносить неизбежные беды и тяготы. А перечитывать – рискованно...
Нечто подобное получилось у меня с «Тремя товарищами» Ремарка – книгой, которая в своё время изменила отношение миллионов россиян к немцам, вчерашним врагам, жестоко ненавидимым. А тут вдруг оказалось, что и Роберт, и Пат, и Ленц, и прочие герои романа, такие обаятельные и близкие нам – тоже немцы. Их ведь невозможно было ненавидеть! При Гитлере книги Ремарка жгли на площадях – а после разгрома Германии в самой справедливой из войн именно книги великого писателя в первую очередь спасли поверженную страну от вполне заслуженного всеобщего презрения. Я прочёл «Трёх товарищей» вовремя. А время спустя попытался перечитать, наткнулся на какие-то слабости и бросил, чтобы не губить ту самую тайную музыку.
Даже великие книги надо читать вовремя!
Но, с другой стороны…
Лет десять назад я собрался перечитать «Войну и мир», величайшую прозу в истории мировой литературы. Даже американский гений Хемингуэй написал как-то, что с готовностью вышел на ринг против Тургенева и Чехова, но никогда не решился бы биться с Толстым – безнадёжно, никаких шансов… Результат моей встречи с толстовской эпопеей был парадоксален. В художественной ткани я увидел целый ряд нечётких, психологически недостоверных мест – зато был потрясён мощью философских отступлений, которые в мои школьные и студенческие годы считались слабыми, откровенно наивными из-за пронизывающего их «толстовства». Но при взрослом прочтении мысли классика поразили своей пророческой правотой.
Кстати, в своё время Лев Николаевич предостерегал от пролетарской революции, считая, что она не уничтожит деспотизм, ибо тиранами и деспотами станут руководители восставших рабочих. Теперь, полтора века спустя, мы уже можем судить, кто был прав – писатель или его советские критики? Однако, что делать, если из-за бездарного правления народ нищает, а «тираны и деспоты» не хотят уходить добровольно? В демократических странах проблема решается на выборах. А в тоталитарных? Увы, я не знаю ответ на этот вопрос…
Ладно, вернёмся к Чехову.
Почему его можно перечитывать бесконечно, с любой страницы любого тома? Почему, наконец, он сегодня самый репертуарный драматург мира, и его без конца ставят в разных концах планеты?
Видимо, дело в том, что все произведения Антона Павловича о частной человеческой жизни. Войны, победы, поражения, восстания, смены режимов – все это мимо него, мимо его героев. Они живут здесь и сейчас, и решают самые важные проблемы человека: кого любить, с кем дружить, кому помогать, кого защищать от бесчисленных несправедливостей бытия, от бедности до одиночества. А ведь все войны и победы бессмысленны, если не удаётся избавить людей хотя бы от одиночества. И писатель постоянно напоминает, что главные проблемы жизни способны решить только мы сами. Парадоксально, но один из величайших злодеев в истории, Сталин, тоже любил Чехова. Может, и он мучился от одиночества, от пресной жизни без дружбы и любви? Или просто пытался обезболивать погибшую душу тонкими, мудрыми, текстами на языке, так и не ставшим для него родным?
Первый серьёзный сборник Чехова назывался «В сумерках». Писателя и называли певцом сумерек. Слово «певец» Антону Павловичу не идёт, слишком красивое. Но писал он, действительно, о сумеречном времени, потому, что и жил в сумеречное время.
При этом Антон Павлович был очень своеобразным классиком. Во времена его молодости началась и закончилась русско-турецкая война. В творчестве Чехова она не отразилась никак. Вскоре после его смерти Россия проиграла две тяжёлые войны – с Японией и с Германией. Блок предвидел грядущие катаклизмы, Чехов нет. Не обладал пророческим даром? Думаю, писателя просто не интересовали жестокие игры великих держав, кровавые развлечения монархов и диктаторов. Его стихия – катастрофы, происходящие в кругу соседей и родственников, за самоваром, за дачным столом. Бурю в стакане чая Чехов описывал с такой же глубиной и пронзительностью, как Пушкин Полтавское сражение, а Толстой Бородинское. Великие битвы бывают редко, а чай мы пьём каждый день. И во время этой невинной процедуры миллионы людей теряют силы, счастье, порой и жизнь. Чехов – гений будней, потому и близок хоть русским, хоть французам, хоть англичанам.
Сегодня над нами серое, унылое небо. Не рассвет, не солнечный полдень, слава Богу, и не ночь. Сумерки – самое чеховское время. Тихая пора, полная скрытой тревоги. Жить все труднее, страна сползает вниз по склону. Однако чеховские герои как-то жили, и мы как-то живём. Терпим. Приспосабливаемся. За отсутствием государственных свершений, начинаем больше ценить любовь и дружбу, взаимовыручку, помощь ближнему, от соседа по подъезду до приблудной дворняжки.
А если станет ещё хуже, ещё беднее, ещё беспросветней – что тогда?
Тогда ещё раз перечитаем Чехова.