Sergey Bunkov acrylic on canvas
Фауст-1
...вот Бог. Он беден, но он всемогущ,
он не восседает, а мечется среди полок колб.
ограничений в приёме заявок от людских гущ,
от душ, от толщ, даже от толп
не было и не будет, – хотя он вроде простой завлаб,
хоть с дыхалки сбивается, а в голове у него гул,
постоянно твердит: „Земля не была бы кругла б,
если б кто-то её изнутри не надул;
в середине лежит изумруд – он трагично твёрд,
огранка жёстка, что твой скарабей.
все, что есть на Земле без него умрёт,
потому что нет цвета его зеленей.
камень пульсирует, ибо как сердце жив,
ткани земли насыщаюся этим током,
и не луна вовсе осуществляет прилив –
это он, а она отливает тяжким боком.
я – добытчик энергий того камня-жука,
закипаю потоки в ретортах, глядя на ночь,
чтобы утром ваши желания-облака
обрели идентичность мечты точь-в-точь.
наша земля зелена – изумрудный склон,
любому есть место на его травке,
и хоть души хранит скарабей-изумруд, но клон
я могу воссоздать – главное, подавайте заявки!“.
...вот я дома сидел один как сознательный перст.
Лабораторию опоясывала река, а через
перекинуты были три моста. Вились окрест
идиотские слухи, и я решил, что надо бы череп
ему проломить, думал и думал, пока, наконец,
не решился зайти – пошёл через ближний мост.
он летально сидел перед колбой, заваривая чебрец,
и глядел на прошлое как на недвижимость.
в руках у меня был топор, точнее, двуручный меч,
ангелов-стражей я порубил по дороге в солому,
и дьявола уже некому было сберечь.
не глядя, он молвил: „Долго ж ты шёл из дому“.
он поднял лицо, и я глянул себе в глаза,
как в зеркало посмотрел – замысленное не мной случилось,
лишь у него изумрудом горела слеза,
а у меня синевой сочилась.
мой нос, мои губы, мой рот и лоб.
мы шагнули друг к другу, и кругом загорелся Млечный
Путь. Во времени образовался полный стоп,
и это мгновение стало прекрасно вечным.
Фауст-2
Когда становишься на точные весы,
ты можешь различить сердцебиенье:
у стрелки нет спокойного мгновенья –
там чёртик на хронометре висит
и пляшет, щекоча тебе стопу,
то затаится хитрый тише мыши.
Сто ниточек, невидимых сто пут
его соединяют с чем-то выше –
с пупком? живот – ведь он себе живёт!
Но частота не та, иные герцы.
Диагноз, доктор, он тебе не врёт:
к марионетке ниточки от сердца.
– Ну вот и славно, черт, пляши в присяд!
Мне фитнес мил решительно, и – ах ты –
глядишь, весы порой к себе манят,
как палуба неутомимой яхты.
Ну, сколько выпотел? стройнее сколь?!
Напоминаю ль Йозефа ли Бойста?!
И мускул мучаю не вширь – впродоль.
Весы однако страсть другого свойства:
дыхание остановить совсем –
и стрелка поведёт неадекватно:
сперва замрёт секунд на шесть на семь,
а после заколышется невнятно.
То вправо нерешительным скачком,
то влево вопросительно: ты чё там?!
Завертится бессмысленным волчком,
найти тебя пытаясь огорчённо.
Ты обретёшь нелепый килограмм...
она упрется в пол тупым тараном.
Как мера веса чужедальних стран –
им всё иначе – чужеземным странам.
И временам иначе: в них секунд
считать – нелепость, там секунды свыше!
Там пишет каждый, как он слышит, унд
при этом слышит, ровно как он дышит!
Раз видишь – видь, а слушаешь – услышь:
внимая стрелки тонкой колыханью,
увидишь ручеёк с весенних крыш,
услышишь давний голос с придыханьем.
Но плавно и тягуче, точно мёд,
как императорский обход по плацу,
изящно стрелка влево потечёт
и станет прихотливо уменьшаться
До усика, до капельки чернил,
счастливого гордясь самолишенья,
исчезла... Чёртик-доктор победил –
остановил прекрасное мгновенье!
СВИДЕТЕЛЬ (Крысолов)
каждый знает, ночью бывает темно, однако нынче особенно,
отключили видать фонари, электричество берегут.
в это время обычно на улице одни зомби, но
странное дело: люди сегодня – они, например, тут как тут.
знает любой, ночью бывает темно, особо, когда одиночество.
выйти на улицу – не помогает обычно – Гомер тебе в руку!
лежал бы считал корабли-облака, нагоняя сонную скуку.
нет – вышел – а тут все друг к другу по имени-отчеству.
при этом зга непроглядная – Ленэнерго опять издевается:
дорогие гости, добро пожаловать в город белых ночей!
какой же гость из меня, впрочем, да... но, пожалуй, ничей...
глаза различаю чуть-чуть, и все улыбаются.
так, будто знают друг дружку множество зим и лет,
хоть и видятся только такими глухими ночами,
приветствуя прищуром, похрюкивая гоголевскими носами.
я-то всегда полагал, что и сам большой людовьед
питерских душ, но тут всё иначе, тут, я бы сказал, колдовство,
и Фонтанка моя превратилась в море Феллини –
целлофановой лентой поскрипывает, внизу пробираясь в створ
Невы, из коей она и выбралась выше, Мойкой расклинив
сады – Летний с Михайловским – пополам
и – помучавшись, покряхтя – опять в ту же воду.
рекам проще: входить-выходить – куда уж нам?!
впрочем, люди тоже когда-то текли, например, к проходной завода.
помню те реки, какое-то время и я в них тёк.
...в чёрном небе не видно гусей, летящих на юго-запад.
толпа людей, куда я попал, однако пошла на восток –
компас ли сбился или какой привлёк запах.
ан нет, не запах – у меня ощущение дурноты:
этот звук я слышал – и даже не в «Облаках» Дебюсси потому что.
это звук, знакомый по читанному не раз. Не уж-то
она? – да она, – не перепутать ни с чем красоты.
мы вышли из города где-то за Ржевкой-Пороховыми,
народ телепался спокойно, сперва еле-еле, но
стекаясь к нам ручейками из Колтуш, из Разметелево,
толпа набухала коровьем выменем.
там были красивые честные лица и пара убогих,
крестьянки, простые, хорошие – им что флейта, а что кларнет!
будь я верующим, спросил бы у бога:
а их-то за что? впрочем, я знал ответ.
– друзья, это Эрнст Теодор Амадеус Гофман! –
я крикнул неловко, что с Мурманки, мол, надо сойти.
тут один из блаженных внятно промолвил: Григорий Кофман,
не мешайте людям свои находить пути.
не хочешь – вали, но не сбивай народ с панталыку,
а не урезонишься, – он показал на пару сбоку идущих урк.
и тут же глаз замутил, да перевязал лыко.
впереди показался Орешек, то бишь, Шлиссельбург.
ах, эта музыка, этот мёд, ах, эта патока!
– юноша, гад, чтоб ты дудку свою сгрыз!
а он мне: я здесь ни при чём, я обычно ловлю крыс
и мне насрать, что там впереди – песчаный карьер или Ладога…
крепость решили не брать, шведы – ату! – им же хуже!
скандинавы спустя триста лет здесь, понятно, нелепость.
флейта вела южнее, известно – там глубже.
я оторвался чуток и бегом в крепость.
со стены я видел: река в озеро начала впадать –
нет, было слишком темно, я видеть того не мог.
да, я в детстве видел Неву, поворачивающую вспять,
но чтобы живой людской поток!..
облака-корабли плывут, будто в кинематографе,
молочные реки такие, с кисельными берегами...
потом заполнял анкету свидетеля, а в той графе,
где место жительства, писал не Петербург – Гамельн.
* * *
Клязьма тропами втиевата,
Там зелень-хвощ, да зверь, да совы, но
тому впердык, тому впогон...
А ласки, ласки-то не совано –
Того глядишь – ОСАГО в вату
Да деребь в сон.
Холмухомор кадило зачинал –
Эхэх, гонимо рурарубище!
Бесславно Николай алкал:
На кадиллак заточен байонет,
Да шрам нержа, да шрам по губищам –
Коль голь – конь бед, коль соль – конь сед.
Огниво-то от ляхости нассатено,
А кози расфуфырены горстями –
Мол, таковы условья диарем.
Разохалась малява: то ить батино,
что, Гелий, кутюрье – шажок?
Дамань-то грай – а с кем?
За оком ОК.
Зачем же гниды согнаны –
Ось гласности на фартуке не доставало?
Лыб закадык друзьга да в Райн,
Отсель геено огненно!
Тем хорошо, что потому и мало –
Шептали: драй, цвай, айн.
Им падали невидимое хапнули,
Кому Бочара влоп, кому пехота вдыр –
Лишили загламурья авиталь
И всех на перекоп!
Анук, ответь: леталь аль не леталь?
Был темник, стал Кадыр.
Три плющило, два плющило, – расплющило!
Гунявая братва из клина –
Не сопереживать.
Зане подперло: мамба так растущая!
Легально – значит длинно,
Навзрыд – летальными шорта́ми кроем гать!
Зелотам злато пихано-направлено...
Тадысь и чешуяли репаки
Хыщ по Клязьме искомо травли, но
Грааль не портится,
а партия – не Хортица,
Знать, с новой начинать строки.
Елозь полозь.
Дуга в бега.
Конь – гонь.
* * *
Помнишь, после того морозца
Поле будто бы проросло белой щетиной,
И наш старый дуб с виноватой миной
Возлежал, напоминая уродца
Из какой-то скандинавской саги,
То есть гигантского и уснувшего на века,
Но не мертвого. Помнишь, тогда облака,
Как в сцене Лары прощания и Живаги,
Летели скорее конной упряжки –
Что до коней, то здесь актуальнее стадо коров,
Еще достоверней, семья бобров –
В этой местности, без натяжки
Они хозяева жизни. Но это в лесу,
А здесь на границе его и поля,
На этом хуторе то ли любви, то ли
Безупречного одиночества, ковыряя в носу,
Отрефлектировать статус хозяина,
Осознавая: ты Один, воткнутый в землю посох,
– Доковыряешься до крови из носа!
– Вот уж не думал, что на окраине
Литовских морен почувствую себя дома –
Богом, идолом, истуканом;
Ноябрьский день прошелестел стаканом –
Стумбрас не даст ему оставаться пустому –
И одиноким, подобно Живаго Юре
В той страшной истории ещё до прихода
Стрельникова, Паши Антипова – о, да –
Это всем прощаньям прощание! но здесь не Юря-
тин, а Таурагнай. Уточняю –
Коль соберёшься заехать, – вот грубо:
Спрашивай Дом у лежачего дуба.
Я тут на краю леса-поля в носу ковыряю.
* * *
Он будет ждать, но ты не приезжай,
там нет весны, там осень выжимает
слезу из клёна. Как ни выжимай,
а слово ласки, например, снижает
свою же значимость, когда оно уже
тому принадлежать не может роту,
что выпустил его. Теперь работа
Из одиночества себе составить протеже.
Романс
Валерию Агафонову
Летнее поле – булочки, булочки,
Маки покачиваются в Кабуки,
Томный ветер упругую рожь голосит.
Кажутся волны. Песня жука – не кажется –
Сплошная жужжущая буква,
Блещут летающие караси
Девки бегут в сарафанах –
Рыжые пятна на платьицах,
Хлопают парусами – красно-исподнее
Рассыпано по полям и по весям
Весело, лаково, потное,
Голые локти крыльями! Весело!
Нет – это полдень подмену выпаривает:
Свет, собранный в желтых колосьях, нагл, бесстыжи –
Бабочки, бабочки – красные, рыжие.
Усики, крылышки, красное марево,
Чёртово марево. Солнца лучи – скальпели.
Весело, вёдро – ни трещинки.
Ни ветерка, ни надежды на капельку,
Не паруса – тряпки на реях.
День переверченный –
Вечера б! Вечера б...
Эх, кабы ночь поскорее.
* * *
пейзаж сменился – пошли поля мокры.
собственно полей в Берлине почти не видать,
но есть дворы, дворы разные, а дворы
Берлина – это особая стать:
тут и завтракающий по утрам мидл-класс,
и вечно кашляющий в окно первого
этажа хаусмайстер, и вьетнамец, матрас
выбивающий без единого нервного
движения, в них сутулость немца-интеллигента в очках,
хлюпающий нос поляка разнорабочего...
одни дворы свидетельствуют: дело швах,
иные по-русски цитируют Горчева.
но пейзаж сменился – растёкся потоком вод.
Шпрее не Волга и не Нева, однако
В городе жидкость с избытком течёт
по жилам немцев, турок, русских, поляков,
испанцы, рамеи, саамы, чудь, чадь.
Индийцы редкость – индийских кафе навалом!
но где живут – непонятно, видать,
коровок выхаживают по подвалам.
что и говорить: в городе полно всякой снеди,
эффект, когда буржуазия по горло вросла в социализм.
Но он не обрёл свой гештальт и по сей день,
если не считать коренной дуализм.
это вовсе не пресловутые весси-осси!
это когда хочется то, а делается сё.
Нет, я недалеко отлетел от улицы Зодчего Росси.
ибо здесь, как и там, возглашают: Есё, Есё!..
Берлин оригинален тем, что хорошо имитирует.
исключение, впрочем, прусская неповторимая архитектура.
...А Горчева и в России почти никто не цитирует,
но там и там мужики – козлы, бабы – дуры.
БОМЖ или Поиск предназначенья
Бог определённого места жительства жил
В городе Н, в трёшке с женой, дочкой и тёщей,
Работал по-честному, но не напрягая жил.
Кого-то боялся, во что-то верил. Просил...
Добавим, пожалуй, тёстину мать – так будет проще.
Проще, то есть, замысел реализовать
О том, как распадаются связи, заряжаются грозы,
Например, в микросоциуме, а зять
Без тестя, но с его старой матерью – это козырь!
Он, значит, пахал себе, пахал как мог, как умел.
Тесть умер лет шесть назад от колик,
Тёща напудренная как мел,
Дочь – не красавица, но чудо-пострел,
Жена, школьный учитель, начинающий алкоголик.
Это препозиция, так сказать.
Можно вспомнить, что когда-то была и любовь...
Но есть, что есть: та самая тёстина мать... –
В общем, погнали сюжет: свекровь
Тёщи воевала на трёх фронтах:
С невесткой, её дочерью и правнучкой-грацией,
Да и те друг с дружкой тоже не ах!
Мужчина не вписывался в конфронтации.
Важно понять: никто из них не был стервой,
Он, в свою очередь, ни шут, ни Лир,
Но что делать, когда у тебя вовсю 41-й –
Это еще не война, но уже и не мир.
Как многие всю жизнь ведут жизнь двойную,
Он не умел – а не умея, страдал.
Желая гармонии, болезненно заключал мировую –
Полувялый такой посредник. И ждал.
Чего? – Он не думал. Он жил фристайлом.
Так улитка не мыслит: тащить свой дом – как Сизиф?
Так играет дельфиний король со стаей,
Да ни с того ни с cего выбрасывает её на риф.
Это не злой рок, не желание мщенья, –
Просто нечто следует за тобой как шерп, –
Оно-то и результирует: поиск предназначенья,
Как правило, заключается в поиске жертв.
И выбор вовсе не за тобой: быть может,
Жертвой становишься сам ты.
Но року не западло обойтись и строже –
У него свои подписные листы:
Бляаать! – сперва от упавшей сосули погибла тёща,
Мягкая женщина, но крутая бровь,
Стало еще труднее (казалось, должно было б проще!) –
И без невестки вскоре загнулась свекровь.
Продали «Ладу», смогли наскрести на «Опель».
Он, – назовём его Сеней, – обрёл под ногами дно.
Но тут дочь увлеклась каким-то джампингом-допль –
В общем от девушки с другом осталось пятно.
Ему показалось, что что-то случилось ещё до старта.
Когда не было ни шипов этой жизни, ни роз.
За жену он сражался с выдумкой и азартом,
Но она срывалась, и однажды 8-го марта
Её уконтрапупил жестокий цирроз.
Беспощадность судьбы не имеет знака плюс или минус,
Может статься, смерти – это, своего рода, дары.
...Вот я возьму и бенефициаром прикинусь,
Срезав поверхность мозговой коры!..
Бегая по инстанциям, по врачам, страховкам,
Все эти годы Сеня бился, как матадор,
Пока, наконец, распластавшись неловко
Посреди своей трёшки, не замыслил вздор:
Бог определённого места жительства – эМЖэ,
Доведя утраты до внушительного итога,
Размышлял: достаточно ли потеряно уже,
Всего, что держит, чтобы взлететь в реального бога.
Он вышел из дома – ну, что может быть банальней –
(Омыв для начала ноги дорогим вискарём)
Без идей. Четырёх схоронивший (близких – не дальних! –
Женщин), пульсом иным влеком.
Странствовал, страждущих находил, убогих,
Помогал безыскусно, без корысти, в общем, тупил.
Представлялся запросто – Сеней-Богом,
Один верил, другой прогонял, третий бил.
Но оно работало! Однажды он отказался от зренья –
Это произошло как бы само, он – не сам!
Его известность получила распространенье –
Заговорили, будто слепец творит чудеса.
Слава росла, а он всё ходил безмятежный, в заплатах.
Со временем святость странника стала пользовать власть:
Его лик нарисовался на образках, потом на плакатах –
Время выборов – на что-то ставить, на что-то класть.
ТиВи, интернет им пытались заняться с толком,
Но он имел дар растворяться в сети!
Так продолжалось бы, вероятно, долго,
Если бы его мама не решила его найти.
Её жизнь была подобна цинковой жести,
В прошлом школьный учитель, она всего натерпелась вдвойне.
Прежде мать получала от сына вести,
Пока ни звонков, ни писем не стало вполне.
Чтобы запустить какие-то механизмы
По отысканию сына – Хер ли он или Бог! –
Она собрала остатки воли и жизни,
И случай однажды ей помог.
Прикинувшись уродливой инвалидки вроде –
Он шёл в своей ясной пронзительной думе –
С мольбой о помощи она попалась ему на повороте.
И встретив (почуяв) вгляд Матери, бог умер.
Её звали не Мария, не Мария, не Мария!
Он тоже, кажется, был не Семён...
Но она знала свои сухие глаза изнутри, а
Он так и не узнал, кто он.
