АНЯ
Музыкальное оформление Сергей Гапонов
Жаль, что так не бывает, брат:
лодка с парусом белым, и вместе – на другой берег…
Если б встретил таких я, то был бы рад.
Но – не встретил. И все-таки - без истерик!
Потому что, наверное, жизнь пресна
от такого душевного постоянства.
И кому тогда к черту нужна проклятая эта весна,
раз влюбляться нельзя и влюбленностью метить пространство?
Впрочем, помню я одного.
По фамилии Колотыгин.
В полутемном купе я заметил фигуру его.
Не герой. О таком не напишут в книге…
Да, танкист, да, в машине подбитой горел.
Это он рассказал, под ночное качанье вагона.
Он один дойти до вокзала сумел,
В девяносто неполных шел, слепой, по краю перрона.
А война… Что война? Это было давно.
Две медали звенели, как ложка в граненом стакане.
Да, танкист, да горел, да, такой же, как все,, не герой, но
понял я, кто такой он, когда рассказал Колотыгин об Аннушке, Анечке, Ане…
В сорок третьем тащила Аня его на себе в медсанбат.
Был убит он почти, но ей в благодарность выжил.
А потом, уже после войны отыскал свою Аню солдат.
И из ЗАГСа, хромая на ногу больную, под ручку с ней вышел.
И вот так, друг за друга держась,
шесть десятков по жизни прошли они вместе не броско, не громко.
«Было все, – говорил Колотыгин – и холод, и грязь.
Но ты знаешь, какая была моя Аня девчонка!
А теперь три года уже, как ее проводил я к своим.
Не героям, горевшим на Курской дуге и на Висле...»
И спросил я несмело: «А как же вам было двоим?»
И меня Колотыгин не понял: «Двоим? А в каком это смысле?»
«Кроме Ани, простите меня, неужели у Вас
никогда никого не было за шесть десятилетий?»
«Никогда! Никого! А зачем? Это раз!
И второе: лучше Ани моей нет и не будет на свете!»
Мы уснули, а поезд стучал и стучал,
увозя Колотыгина в дальнюю даль вековую,
где стряхнет он со сгорбленных плеч негеройских печаль.
И увидит опять свою Анечку, Аннушку, Аню. Живую. Живую. Живую.
Жаль, что так не бывает, брат:
лодка с парусом белым, и вместе – на другой берег…
Но одно знаю точно: жил такой Колотыгин, солдат.
Он открыл мне Америку! И других мне не нужно Америк!
СОСЕДКА
Музыкальное оформление Сергей Гапонов
Говорила мне однажды соседка:
"Был Алешка беззаботным, как птица,
и придумывал такое нередко,
что другим во сне не может присниться..."
Мы сидели с ней вдвоем, и на кухне
стрелки тикали по старой привычке.
За окном уже и звезды потухли,
и бежали по делам электрички.
Говорила мне соседка чуть слышно:
"А потом пришла Алешке повестка.
Не хотела отпускать, только вышло,
что сынок мой из хорошего теста...
Он меня и обнимал до заката,
и к рукам моим щекой прижимался.
А потом я проводила солдата
под мелодию военного вальса..."
Стрелки тикали по старой привычке.
На плите почил безвременно чайник.
И соседка, громко чиркая спичкой,
говорила: "Позвонил мне начальник.
Молодой, видать, майор, но сипатый.
То ли баловался куревом часто...
То ли это... Ну, короче, солдата -
моего Алешки - не было в части...
Так майор мне и сказал: "Извините,
но считается без вести пропавшим
в результате неизвестных событий...
Это я об Алексее о Вашем..."
Чайник скоро зашумел кипяточком,
как-то грустно, вероятно, скучая.
Из него Алешка в кружку с цветочком
наливал когда-то воду для чая.
Знал я сам таких историй немало.
Да и помню все, еще не остыло.
Говорила мне соседка устало:
"Мы собрали по родне то, что было.
Заложила я жилплощадь - и точка.
Чтоб не плакать - и молилась, и пела..
И поехала проведать сыночка.
Хоть живого, хоть - остывшее тело.
Я полгода по селениям горным
ночевала, мать простого солдата.
И ни разу людям странным и гордым
не пришло на ум просить с меня плату.
Но однажды бородатый мужчина
с автоматом, перекинутым лихо,
мне сказал: "Я покажу тебе сына.
Только, мать, давай, чтоб было все тихо..."
Я увидела живого Алешку.
И еще троих, таких же чумазых.
Посидели мы с сыночком немножко.
Он держался и не всхлипнул ни разу.
Я увидела Алешку живого.
И упала перед тем бородатым:
"Я прошу тебя, Али, дай мне слово -
ты ведь тоже был, наверно, солдатом -
что отпустишь их со мной на равнину.
Ну зачем они тебе и отряду?
Все, что есть, отдам за тех и за сына!
Хочешь, руку мне отрежь, если надо!
Бородатый ухмыльнулся глазами.
"Ни руки твоей, ни денег не нужно.
А служил я в десантуре, в Рязани.
Двадцать лет тому. И жили мы дружно.
Но не буду, мать, я врать, не приучен.
Не могу я их отдать, хоть и дети.
Там, внизу, как пес, до смерти замучен
мой братишка, самый лучший на свете.
Ты сходила б, мать, сама к генералу.
Пусть вернет мне тело младшего брата.
А вернет, тогда - хоть этого мало -
забирай живого горе-солдата!"
На ветру качалась тополя ветка.
А на ветке - октября позолота.
Говорила мне без злобы соседка:
"Генерал-то был большого полета!
Сколько в штабе генеральской охраны,
порученцев и начальников тыла!
Я пришла к воротам затемно, рано,
и за сутки все пороги обила.
Повторить бы мне слова генералу:
"Не могу я их отдать, хоть и дети..."
Так и ползала в грязи, и орала,
что убьют солдат в горах на рассвете...
И один полковник, жирный и бравый,
вроде как по воспитательной части,
с выражением сказал: "Вы неправы!
Если сын герой - то это же счастье!
А идти на поводу у бандитов
государство соглашается редко."
Был Алешка мой живым, стал убитым..." -
говорила еле слышно соседка.
Мы сидели с ней вдвоем. И на кухне
по привычке старой тикали стрелки.
И глаза мои от дыма распухли.
И окурков было много в тарелке.
И соседка мне еще рассказала,
что всю жизнь свою жила без обмана,
а ее в холодном зале вокзала
обокрали два каких-то цыгана..
Говорила мне соседка: "А знаешь,
я ведь в банк пошла просить об отсрочке.
Там сидел такой нахальный товарищ:
"Деньги брали под жилплощадь - и точка!
Это значит, завтра Вашу квартирку
продадим, раз Вы долги не отдали!"
За столом сидел он пузом впритирку.
И глаза - как две свинцовых медали.
Не хотел ни слова слышать, ни звука:
"Много ходит вас таких тунеядцев!"
Мне казалось, что сейчас эта сука
рожу сделает и будет смеяться.
Но когда я заикнулась о сыне -
вот бывают же такие моменты, -
он сказал: "Вы ничего нам отныне
не должны!" И разорвал документы".
Мы сидели с ней вдвоем. И на кухне
было так же, как вчера, в прошлом веке.
Я не ждал, когда страна эта рухнет,
просто думал об одном человеке.
Жизнь, казалось бы, игрушка простая.
Но бунтует временами природа.
Это ж надо так? И деньги считает,
и за три копейки совесть не продал.
Накорми меня, соседка, картошкой.
Не сердись, что я совсем выпил мало
Я с тобой не буду - если б с Алешкой!
Но Алешки, говоришь ты, не стало...
DIE NACHBARIN
Перевод на немецкий: Роман Набоков
Einst erzählte mir Nachbarin:
„War Aljoschka sorglos, wie ein Vogel
und erfand er ständig Geschichten,
von denen kein anderer zu träumen vermochte.“
Nur wir beide und die Uhr, wie gewöhnlich –
an der Wand leises Ticken.
Und es war bereits grauer Morgen.
Züge eilten bereits in Richtung Stadtmitte.
Sie sprach leise:
„Dann kam die Vorladung
zu der Wehrpflicht, ich wollte bestreiten.
Doch Aljoschka hat darauf bestanden,
küsste mich, hielt meine Hände und streichelte,
an der Wange minutenlang lehnend.
Und der Tag kam – ich sah jungen Soldaten
marschierend zum Siegeswalzer gehen.“
An der Wand dieses Ticken…
Auf dem Herd – Wasserkocher…
Streichholz bricht und doch knistert…
Sagte Nachbarin: „Offizier rief mich an und gebrochen…
Seine Stimme klang jung und verraucht,
oder sonst irgendwie beeinträchtigt,
doch er sagte, mein Aljoschka wird vermisst,
Auf dem Stützpunkt ist er nicht angetreten.
Der Major sagte mir: “Bitte, Verzeihung
Wird vermisst der Soldat, im Verlaufe
von noch nicht geklärten Ereignissen.
Und ich spreche hier von Alexej, den Ihren meine ich.“
Wasserkocher pfiff mit Dampf
etwas träge, fast mühsam und sehnlich.
Dem nahm Wasser und Wärme Aljoschka,
mal kochte er damit seinen Tee.
Selbst bin ich von Geschichten behaftet.
Sehe brennende Bilder noch heute – die von „gestern“.
Sie sprach weiter: „Wir sammelten all das, was wir hatten
und noch mehr – was wir von Verwandten erflehten.
Ich verpfändete unsere Wohnung.
Um nicht zu weinen,
im Gebet sang ich Lieder ins Leere.
Ich brach auf… in den Süden… alleine.
Meinen Sohn wollte ich finden und sehen.
Halbes Jahr irrte ich in den Bergen durch Dörfer,
eine Mutter eines unbekannten Soldaten,
und kein einziger stolzer Obdachs Besitzer
fragte mich jemals nach einer Bezahlung.
Dann traf ich den Bärtigen Mann eines Tages
mit einer AK über Brust lässig hängend:
„Komm her, Mutter, ich bring‘ dich zum Sohn,
du versprichst mir, die Stille zu pflegen.“
Und ich sah ihn – meinen kleinen Aljoschka
und drei weitere mit verschmierten Gesichtern, verängstigt.
Er hielt tapfer und brav, mein Aljoschka.
Im Gesicht bei ihm war keine Träne.
Als ich sah ihn, fiel ich auf den Boden
vor die Füße des Bärtigen Mannes:
„Ich flehe dich an, Ali, folge den göttlichen Worten.
Und auch Du warst doch ein Soldat in vorigen Zeiten!
Bitte, gib mir dein Wort, dass sie gehen
das Tal runter. Die Kinder sind für dich doch kein Mehrwert.
Ich habe alles gebracht, was ich eintreiben konnte.
Meine Hand lege ich aufs Scheit zum Abhaken –
Tue es! Eher gehe ich nicht.“
Mit den Augen grinste der Bärtige:
„Weder Geld noch die Hand verlange ich.
Ja, ich war ein Soldat, in Rjasan1, zwanzig Jahre her.
Alle samt waren wir Kameraden.
Doch ich werde dich nicht belügen –
die vier gebe ich nicht her, obgleich Kinder.
Dort, das Tal runter liegt zu Tode gequält und verprügelt
mein jüngerer Bruder, mein geliebter, mein einziger.
Den General sollst du aufsuchen, Frau –
lass ihn den Leichnam meines Bruders freigeben.
Tut er das, dann, obwohl auch zu wenig,
lasse ich deinen jungen Soldaten lebend gehen.“
Blätter flatterten in goldenen Farben,
Herbst erwachte in der aufgehenden Sonne.
Sagte Nachbarin ohne Wut, losgelöst, leise:
„Der General – der war nicht zu erreichen, so bedeutend.
Es waren dort Unmengen an Wachleuten,
alles voll mit Kurieren und Stabsoffizieren.
Als ich kam, war es noch dunkel, es war kalter Morgen.
Ganzen Tag klopfte ich an verschlossenen Türen.
Vor sich hin wiederholte ich endlos:
„Die vier gebe ich nicht her, obgleich Kinder.“
Und ich zeterte kraftlos am Boden,
dass die jungen Soldaten bald sterben.
Kam ein Oberst zu mir – wohlgestaltet und füllig –
Wohl ein Offizier mit pädagogischem Schwerpunkt.
Und er redete auf mich ein: „Liebe Frau,
wenn Sie einen Helden als Sohn haben, seien Sie glücklich!
Denn den Aufforderungen von Banditen nachzugehen,
darf der Staat sich freilich kaum erlauben.“
War mein Aljoschka noch eben am Leben –
sagte Nachbarin – und abrupt galt er nun als Gestorben.“
Es wurde still, nur wir beide und die Uhr, wie gewöhnlich –
and der Wand leises Ticken.
Unsere Augen – Rot und gesenkt, die Blicke – verschollen.
Im Teller – ein Dutzend nervös ausgedrückter Kippen.
Und die Nachbarin erzählte mir weiter,
sie verstehe Moral und Anstand im Leben als Güte.
Als dann eines Tages in den Hauptbahnhofes Hallen
sie von zwei obdachlosen Zigeunern dreist beraubt wurde.
Sagte Nachbarin: „Weißt du, danach ging ich zur Bank –
um eine Stundung der Kreditzahlungen wollte ich bitten.
An dem Tisch saß ein richtiger Rüpel:
„Sie hatten den Vertrag unterschrieben!
Das bedeutet, Ihre Wohnung wird morgen
im Gesetzes Sinne versteigert – Sie sind ja nicht zahlungsfähig.“
An der Tischkante quetschte er mit seinem dicken Bauch,
anstelle von Augen – zwei Bleischeiben, zuzuhören unfähig.
Kein Wort wollte er hören,
keinen Ton durfte ich erwidern:
„Kenne ich euch, ihr kleine Schmarotzen,
bei mir sind Sie heute nicht die Erste,
sowas kommt immer wieder.“
Ich saß da, so beschämend…
Sah ihn an und ich dachte,
gleich fängt der Beamte an,
über mich zynisch und laut zu lachen,
aber,
als ich doch zu erzählen versuchte – mein Sohn, der Aljoscha… –
solche Wunder gibt es doch noch in unserem Leben!
Sagte er benommen und höfflich: „Sie ab heute,
haben bei uns keine Schulden, Verzeihung.“
Und er riss die Papiere in Fetzen.“
So saßen wir da in der Küche, als ob wäre das Gestern
bereits vor ein hundert Jahren passé gewesen.
Damals habe ich noch nicht gedacht, dass das Land
in sich zusammenbricht, in Gedanken war ich
bei einem bestimmten Menschen.
Für gewöhnlich glaubt man, das Leben wäre leicht zu verstehen,
und doch spielt es nach eigenen Regeln.
Es erwidert sich manchmal urplötzlich – über ignorante Habgier
siegt das Menschliche, wenn das Gewissen erhebt sich.
„Bitte, gib mir ein paar Kartoffeln zum Frühstück, Nachbarin.
Und verzeihe mir – mit dir trinke ich kaum.
Wenn Aljoschka hier wäre, dann würde ich.
Doch Aljoscha kommt nicht mehr zurück, sagst du.“
Leises Ticken im Raum...
