Прочитала тут роман А. Макушинского «Димитрий». Оговорюсь сразу, что все, что дальше – это мысли читателя-профана, ибо я не уверена, что обладаю достаточным литературоведческим аппаратом для анализа.

Когда только закрыл "Димитрия" и размышляешь о том, что же такое прочёл, первый вопрос - не "о чем эта книга", и не "кто ее герой", и даже не "что хотел сказать автор", а "почему написано именно так". Книга не просто многослойная; она похожа на торт (из тех, что любила лирическая героиня), потому что в слои проваливаешься так легко, будто они из крема, без труда оказываясь то в одном времени, то в другом, то вообще в параллельном, литературном измерении.
Крема много, причем взбитого - автор взбивает его бесконечными, нарочными и нарочитыми повторами, фиоритурами, возвращением к уже сказанному. Стиль - одна из причин, почему книга кажется (и является, наверное) неформатом: этакий собор Василия Блаженного посреди безупречных стеклянных башен современной "боллитры".
Что за книга? На первый взгляд - исторический роман о герое и об эпохе, о которых мы знаем… Да не так много знаем, на самом деле. Я, читая, пыталась вспомнить, что же нам рассказывали о Димитрии на истории. Выходило, что мало, в учебнике писали в основном о Минине и Пожарском. Фигура Димитрия – настолько трагично-романтическая (не зря же им заинтересовался Шиллер!), настолько шекспировская, что, конечно же, ее не могли обойти вниманием в литературе. Но, боюсь, спроси о такой литературе рядового читателя (вроде меня), вспомнится только неминуемое «Бориску на царство?» и прочие иже херувимы.
Однако автор романа – человек не рядовой, он собирает и Шиллера, и Пушкина, и Лопе де Вега, и - вот интересно – он их не просто цитирует, не просто ссылается, замешивает их в тесто для торта. В этом тесте оказываются все - и герой, и его окружение, и сам автор, которого мы видим со стороны (пишет Макушинский). Естественно, в процессе чтения то и дело спрашиваешь себя – чего это тут навертели? Зачем это отстранение героя от самого себя (пишет Димитрий), отстранение автора от самого себя, остранение героя, бесконечная mise en abîme?
На этот вопрос автор отвечает сам:
«Все самое важное происходит, разумеется, в зазеркалье. Мы только думаем, что бывает важное наяву; наяву, сударыня, бывает только чепуха, шелуха, требуха».
Если только принимаешь эту авторскую позицию – дальше все становится зеркально ясно. Ясно, с одной стороны, что «Димитрий» - это не исторический роман. Это мениппея, разудалый бахтинский карнавал, и на этом карнавале ставят пьесу, которую тоже трудно назвать исторической, но которая все-таки – об истории – российской и человеческой, причем ее пласты без всякого труда совмещаются и взаимозаменяются. Тут любой, кто жил в России, автора без труда поймет. Да и с общечеловеческой точки зрения – Смутное время всегда смутное, в семнадцатом ли веке или в конце двадцатого, и что удивительного, если Зайков, Слюньков и другие официальные лица на глазах превращаются в московских бояр – и обратно? И в общем-то любая история (и та, что творится в настоящий момент), легко сводится вот к этому:
Что-то создается, недолгое время живет, растет, строит планы на будущее; потом приходят очередные фанатики и забирают всех в ад, откуда сами и вышли.
У автора "распалась связь времен", и в этой безвременности и вневременности получается, что главное все-таки – история человека. Кто этот человек, нам толком не объясняют.
Если всматриваться именно в "исторического" героя - то мы увидим еще одного "русского Гамлета", как бедный Павел, тоже убитого своими царедворцами. Россия - родина Гамлетов, всем известно. Увидим героя идеализированного, просвещенного иностранца, воспитанника социан, несущего европейские ценности русским партийным боярам – и всем заранее было понятно, чем кончится внедрение таких ценностей на российской почве. (Вообще за картины России – и древней, и нынешней, к сожалению, легко узнаваемые, автор заслуживает иноагента первой степени).
Предлагаю, товарищи бояре, не просто сжечь вот этого самозванца, иностранца, засранца, но предлагаю вот этого, отдельно взятого и особенно злостного засранца сначала сжечь, гори он адским огнем, а потом его, так сказать, пэпэл, тавариши-баяры, взять и запихнут в балшую, очен балшую, прэбалшую пушку и выстрелить им в сторону прадажнаго, развратнаго и загнываюшего Запада, чтоб убирался, откуда пришел.
Димитрий, при этом, персонаж весьма живой и человечный – во всех своих ипостасях, любящий, дружащий, пытающийся сделать как лучше, еще не знающий, что получится, как всегда.
[...]нет, Басманов, кровь не прольется. А она уже пролилась. Уже пролилась, как всегда проливается. Всегда проливается, до сих пор льется. И этого уже не изменишь, не отменишь, мертвые трупы живыми не сделаешь. И вот стоишь теперь, безмолвствуя, на Воробьевых горах, на пустой сцене, перед темным залом, огромной Москвою, и понимаешь, что — все.
Его больше всего мучает вопрос - кто же он сам, на который автор, естественно, ответа не дает.
Димитрий-рассказчик при этом - лошадка куда темнее. Сам Димитрий, необъяснимым образом «вспомнивший» себя? (Невольно приходят в голову «эльфы» из «Нескучного сада» - вся любовная история Димитрия и Ксении кажется ролевой игрой – и, как бывает у ролевиков, вместе они оба, только покуда верят в «квэнту»). Или все-таки – более реально – не Димитрий, а некий актер больших и малых академических театров (с), под конец карьеры сошедший с ума? Или же с ума он вовсе не сошел, а только притворяется?
Если присмотреться, рассказчик не только Димитрием успел побывать (ролевым или настоящим), не только Гамлетом, но и Эдипом (ушел от своего автора, отбил у этого автора собственную литературную мать – совсем уж неприлично, дамы и господа). Потому ему достается более "многослойная" доля текста - тоже без всякого ответа в конце, единственный ответ - то, что со смертью персонажа пьесы потихоньку заканчивается и его собственная.
Что до исторического Димитрия, ближе к середине книги история героя, довольно линейная сама по себе, с другом, воспитателем, приютившими его боярами и «кровавой свадьбой» немного, углом выступает из многослойной то ли хроники, то ли эпопеи, скрестившей множество миров. И из мениппеи, из этого балагана выныриваешь к линейному, серьезному, очень печальному концу. Кстати, ближе к концу - к смерти - финтифлюшек, повторов и прочего становится все меньше. Может, потому что смерть не требует mise en abîme, она эта самая abîme и есть.
И еще что хочется сказать под конец - критики гадают, кто же та "сударыня", порой превращающаяся в "мусью" и прочих, к кому постоянно обращается рассказчик. Мне на протяжении чтения казалось, что эта "сударыня" - я, потому что я, наверное, из последнего поколения, кто помнит все из совсем недавней истории. И если за описание Смуты я зуб не дам, то поздний СССР в книге описан прекрасно и верно - и по атмосфере, и по вбрасываемым деталям. С одной стороны, это прекрасно, с другой - а что поймут те, кто этих времен уже не застал?
И отдельно приходится пожалеть переводчика.
"Куда ж на лыжах и прыгать-то, если не в Лужники? Лыжи, лужи. Ложь луж, лажа лыж. Облыжные лыжники в лужах лежат. Облажались на лужах лыжники ложные. Лыко лыж в строку дней. Налаживай лыжи на Ладогу Ладомира. Красным клином бей боль. Был бел, стал сталь. Компривет Крученыху. Хорошо-с, передам-с"
Впрочем, это еще ничего, аллитерацию переведут, не таких бивали. Но вот когда автор не в стилистике и фонетике упражняется, а прямо обращается к советскому культурному пласту - вот это, ей-же богу, коллеги, не знаю, как вы соберетесь переводить. А переводить, на мой взгляд, надо. Книга все-таки монументальная. Это не совсем комплимент, в какой-то момент от текста устаешь, кажется, что автор хочет объять необъятное, и кроме истории Димитрия мы получаем историю его родственников и знакомых; плюс рассказчик с его пассией; плюс позднесоветская Россия с ее путчем; плюс анализ написанного Шиллером, Пушкиным и примкнувшим к ним Мериме. - поневоле запутаешься и детали забудешь. Но при этом книга - хорошая. Хоть и чертовски пессимистичная.
[...]Всегда все не так, как должно было бы - быть, а потому и не совсем - есть, вот в чем ужас, вот в чем трагедия".

Ина Голдин