Владимир Ферлегер. Литературщина

ЛИТЕРАТУРЩИНА

ЗАКОН ЗЕМЛИ

В Междуречье при раскопках был
найден первый литературный
памятник, написанный в стихотворной
форме. В нём есть следующий эпизод.
Герой просит бога открыть ему Закон
Земли. Бог отказывается. Герой упорно
настаивает. Бог отказывает окончательно,
мотивируя так: если узнаешь ты
Закон Земли, то сядешь и тихо
заплачешь.

Так сказал Бог Шамаш:
Этот закон наш,
Что Законом Земли зовётся –
Тебе не открою я, друже.
Он человеку не нужен,
Горький, ни для чего.
Если узнаешь его,
То сядешь и тихо заплачешь.

В такой вот минорной манере
Пять тысяч тому... в Шумере
До потопа, до рабства – давно
Было сотворено
Первое стихо – творенье.

В мире, где без сожаленья
Лишних детей убивали,
Когда прокормить не могли,
Где как скот вырезали пленных.
И надо же… одновременно:
«Сядешь и тихо заплачешь...»

Может в этом Закон Земли?

Отшумел Шумер навсегда,
Под Евфратом его города
И сады, и поля, и плотины,
И безумные Нарамсины –
Самодержцы, царившие гордо,
И искавшие пальцами горла,
Беззащитного горла какого –
Один Нарамсин у другого.
Их останки смешались в пыли.

Может в этом Закон Земли?

Только тонкая пыль от Шумера...
Новая Эра!
И мера новая старых вещей –
Секир, топоров и пращей,
Медных лбов и чугунных десниц,
Боевых колесниц.

Новая Вера! В старые лживые мифы.
Спецхраны, секретные грифы,
И периоды суесловья
На прочной научной основе,
Длинные как поезда:
От тайн политической кухни,
До точных расчётов, когда
Вспухнет
И вспыхнет сверхновой наша звезда,
И уже не для нас
Синий яростный глаз
Засияет… моли – не моли.

Может в этом Закон Земли?

Долгой змейкой верёвочка вьётся,
Но уж виден конец. И придётся
Тихо сесть и заплакать тихо.
Мне открылся Земли Закон...
Горек он и не нужен он
Пуст мой дом, где свеча догорая
Только угол стола освещает,
Серый пепел и серый листок.
И всё ближе тот Ближний Восток.

Бог Шамаш не лукавил. И право –
Не вино в древней чаше – отрава.

* * *

О чём скорбит свирель Екклесиаста? –
О том, что всё пройдёт, пройдёт напрасно.
Всё – суета сует, тоска и кровь.
А Бог? – Он мир толкнув, ладонь отставил,
Завёл Часы, пространство в космос вправил,
Лети – расти коль не сожмёшься вновь.

Творец Всего не врач отдельной боли.
Сиротству имя есть – Свобода Воли.
Зачем же всуе поминать Его...
Оковы рабства, царское величье
И жар любви, и холод безразличья –
Всё суета сует! Всё – ничего.

* * *

Обернись. Потом взгляни направо.
Налево. Вверх – на купол голубой.
Плечами дрогни – что со мною, право?
А это Я беседую с тобой.

Ты отгулял средь морока и хмари,
Познал любви и вдохновенья ложь.
Как щель и грош
мы встретимся
в Самарре...
Хоть ты в другую сторону идёшь.

ЛИРИКА КАТУЛЛА

Лезвием измены полоснула
Лезбия...
И лирика Катулла в вечность потекла
Сквозь годы, войны, варварство,
Эпоху возрожденья.
Ритм, чеканность слога – наважденье,
Колдовское золото латыни.

Греется вино и мясо стынет,
Но гурманы чмокают губами –
Слаще сок в разорванной аорте!
Лирика текла piano, forte –
То по капле малой, то – потоком,
Как свеча – качаясь догорала.

В Риме праздном, скаредном, жестоком
Долго жить поэтам не пристало.

Яд – вино им и любовь – отрава.
Счастья нет, нет воли, нет покоя,
Но патрицианскою рукою
Узкою, холодной, белой – белой
Лезбия глаза ему закроет
Тёплой италийскою весною,
Ласковой весною полной света,
На холме прогретом
Под оливой...

В лирике ни слова нет об этом –
Как он умирал, почти счастливый.

МЁРТВЫЙ СЕЗОН

У волн свинцовых волчьи лбы крутые
И бешеная пена на зубах.
Они летят от Турции к России
И бьются в волнолом со стоном: крах...х.

А ветер с моря гонит мусор в гору
На мокрый, весь истоптанный газон.
В ненастную ноябрьскую пору
Тяну как невод мёртвый свой сезон.

Каких поэтов этот берег видел!
Полубезумен, бормоча стихи,
Здесь умирал в изгнании Овидий
От скифских холодов и от тоски.

Помог понять божественный Назон
Скупую правду мёртвого сезона,
И запах не целебного озона,
Да тяжких капель аритмичный звон:

Смерть не поз-
ва-
ла
И жить не ре-
зон.

Смутное время – мёртвый сезон.

Спасибо поэту за проблеск просвета.
Был щедрым подарок – последнее лето.
Честная, строгая плата за это –
Море свинцовое, грязный газон,
Сон межеумочный – мёртвый сезон.

РЫЦАРЬ ПЕЧАЛЬНОГО ОБРАЗА

Ну, что за плоть! – ничтожна, невесома,
Протяжна и согбенна, и ломка.
И шпоры ржавые, и лошадь высока,
Печальна, медленна...
Она – подобье вздоха
И образу печальному под стать.

Качается ушедшая эпоха
В седле. И тщится прошлое достать
Усильем слабым, в полусонной дрёме,
Концом копья как кончиком пера.
Тень рыцаря на жёстком краснозёме
Соборна и готически остра.

А за спиною смех – до посиненья.
Ощерен рот, клокочет бледный зев.
И громче всех хохочет Дульсинея,
В бока крутые руки уперев.
Виски натрите уксусом – ей плохо,
Горячий воздух комом встал в груди.

Навзрыд хохочет новая эпоха,
Чей свет уже маячит впереди:
Иных фантазий и иных амбиций,
Иной трактовки божьих слов и снов.
Усердье милосердных Инквизиций,
Жир человечий в запахе костров.

Пора очнуться, рыцарь, скинуть дрёму,
Крест мельницы увидеть на холме
И Россинанта шаг направить к дому,
И жить как все: два пишут – три в уме.

Дом обветшал, просел, в прорехах кровля.
Да как здесь жить? – А вам – то что за дело?
Романтика окончена. Торговля…
В Вест-Индию уходит каравелла.

И хересом с похмелья остаканясь –
Витийствует, пока не донесут...
Господни злые псы –Domini Canes
Его сухие кости догрызут.

ТРАГЕДИЯ «ИКАР».

Не в дряхлости у смертного порога –
На мощном взлёте при избытке сил
Лёгкой смерти он просил у Бога...
Ни идей, ни совершенства слога,
Ни познанья цели и итога
Промысла Его – он не просил.

Сам высок! И тянет выше, выше,
Как бы пальцы не ломал Дедал.
Принял старт на ломкой кромке крыши,
Крылья на манер летучей мыши.
Был спокоен, верил – Бог услышал...
И взлетел, и всё в себе сломал.

Воск тычет, растопленный лучами,
Гной тычет из обожжённых глаз.
РЕЖИССЁР! – Он слушает ночами
И вздыхает. Уж в который раз...

Вот сюжет, что принят изначально:
В третьем действе при свечах венчанье
И полёт, и жизни окончанье
В муках... Не могу. Освищут нас.

ФЛОРЕНЦИЯ ДАНТЕ

1
Флорентийских улиц пояски
Коротки, извилисты, узки,
И щелясты как трещины времени,
И темны, словно шрамы на темени...

Был и нету, пропал человек.
Провалился в тринадцатый век.

2
Нет, не узнать в угрюмом эмигранте
На улицах Вероны и Равенны
Гомера нового – божественного Данте.

Он первым в тридцать семь порезал вены,
Когда навек Флоренцию покинул –
Интриги чёрных гвельфов, гибеллинов...
А белый гвельф? – А белый гвельф – изменник.

И тридцать лет ещё пустых и длинных
Моталась тень бездомная по свету,
Не заходя в цветущую долину
Реки Арно. И… вечный сон сонетам.

Земле чужой он бросил только прах.
А имя позолоченное птичье:
О Беатриче, белле Беатриче...
Бессмертье обрело, растаяв на губах.

3
Во Флорентийском замке Дель Подесте
Строгий профиль на старинной фреске.
А ещё на самом бойком месте
Есть кафе уютное «У Данте».
Город чтит поэтов и героев.
За спагетти, острый сыр и Кьянти,
(Помни об угрюмом эмигранте!)
Здесь берут дороже ровно втрое.

ШЕКСПИР. ВАРИАЦИИ И ВАРИАНТЫ

1
Не волен, болен я. Мои виденья – ложь,
Змеиных прошлых кож чулки сухие.
Коль снова явится, скажу ему – да что ж
Тревожите Вы нас? Вы мёртвый. Мы живые.

У нас, отец, живых хватает дел.
Мне надо наконец-то разобраться
В хитросплетении слабых душ и душных тел,
Офелии моей в любви признаться.

Мыть кровью кровь – не наше ремесло,
А в сердце месть копить – лишь множить зло.
Нет, мстить не буду я, хоть велика утрата...

Так всё бормочет принц и жадно воду пьёт
В минуты отдыха. У беглого солдата
Уроки фехтованья он берет.
И пухлой, слабой, медленной рукой
С крутого лба он липкий пот стирает,
А рядом флейта нежно выпевает:
«Правь за море. Там счастье и покой.

Что королевство Датское? – Дерьмо.
И только этим в мире знаменито.
Дерьмо – король с усмешкою бандита,
Дерьмо – народ, повязанный в ярмо.»

Пора бросать пустое это дело.
Отдышка мучает, плечо с утра болит.
Открылся мне просвет последнего предела…
Я видел свой конец, – он тихо говорит.

Я буду тыкать шпагой неумело
В последний час моих недлинных лет.
И грузно, некрасиво рухнет тело
На королевский тисовый паркет.

Погаснет свет, и сцену покидая
Скажу – не разгадал загадок бытия.
Прости – прощай не слишком молодая
Безумная Офелия моя.

Меня ты не спасла и я тебя не спас,
Но там – в стране без памяти и боли
Где нет ни плоти, ни чужой и злобной воли,
Мы так переиграем наши роли,
Что разлучить никто не сможет нас.

И только там отпустят лоб тиски
Тоски свинцовой.
И тень неотомщённого отца
Не станет отделяться от торца
Стены дворцовой.

2
Ах, любительские спектакли!
Бутафорские шпаги да букли из пакли.
От монотонности жизни, не так ли? –
Только и тянет нас к театру.

Мадам Бовари или Дамой с камелией,
Юной Джульеттой, безумной Офелией –
В театре любительском всё на ура,
Даже когда и бездарна игра.

Но в угол венок и старинную лютню.
Театр был театром, а буднями – будни.
Сборов в дорогу суетоплетенье,
Прощай мой случайный по сцене.

Торт «Эльсинор», крема пухлые башни,
Гильденстерн – Розенкранцу с усмешкой – лехаим!
Ах, актёрство – притворство... Пугают. Не страшно.
Пусть себе перебесятся. Пусть поиграют.

3
Те актёры сошли. Поделом. Не жалейте.
А о чём пожалеть? – Пожалейте о флейте...
Той, что знала тоску и смертельную муку
Немоты не рожденья присущего звука.

Пир вселенского зла. Дум высоких величье.
Ну а флейта? Она – только поводом к притче.
Драма. Все не равны. Только флейте едино.
Тот измучен, другой – не обучен мужчина.

Грубых пальцев тщета, грязных пальцев потуги,
И всегда немота в заколдованном круге.

Эльсинора торец,
Череп, шпага, с отравою кубок.
Тень Гамлета: где теперь моя флейта, отец?
Тень отца (еле слышно): – музей лакированных трубок.

4
Несколько до…
Ютландским вереском и мятой пахнет кожа,
В тридцать пять – ещё девичья стать,
Но пустует царственное ложе
И уходит, что всего дороже...
Время! Время, королева – мать.

Несколько после…
Макияж, массаж, седые прядки
Подсурьмить, уширить рукава.
В Датском королевстве всё в порядке:
Закрома – полны, коровы – гладки,
Гамлет – мёртв, Офелия – мертва.
А в питейных шепчутся: старуха...
В ней всё зло, она всему виной.

В королевстве Датском верят слухам,
Шепоткам и непокойным духам,
Стонам их за замковой стеной.

5
Свечей церковною
Её любовь горела ровно.
Как в саванне пожар –
Мавританский неистовый нрав.
Дездемона нежна и верна,
И, конечно, ни в чём не виновна,
Но Отелло – безумный ревнивец,
По-своему прав.

Всё решалось не здесь,
Не на мокрых камнях Веницейской лагуны,
И даже – не в богатых покоях,
Где Яго пластался как уж,
А в высоких чертогах,
Где ангелы трогают струны,
Где поставлен был опыт
По гибридизации душ.

А народ, что толчётся на пьяцца Сан-Марко
И у резиденции Дожа:
Кондотьеры, торговки, матросы
И прочий христианский народ,
Тот давно уж твердил: нет, не пара он ей –
Африканская чёрная рожа!
Мавр не знает об этом…
Но если узнает – убьёт.

6
Занавес. Действу конец. Отыграл как сумел.
Зрители зал покидают угрюмы, в сомнении глубоком,
Только шёпота шорох шуршит и крошится как мел:
Для чего обнажать все безумье и кровь человеческих дел,
Коль Всевышний создал нас такими... какими хотел?
Он и так видит всё неслезливым недремлющим оком.

ПУШКИН. МЕДЛЕННЫЙ ТАНЕЦ

Петербургские холода.
До стеклянного звона промёрзшие ели.
Белое стылое горло метели.
Время и место. Эпоха дуэлей.
Тусклая в небе звезда.

Медленный танец гавот.
Звёзды на лентах, Владимир с мечами.
Медленно дамы плывут под свечами,
Чуть припудренными плечами,
Ослепительными, – вперёд.

Пуля в живот,
Красная клякса размером с монету.
Время менять кавалеров. На это –
Медленный, как паром через Лету,
Медленный танец гавот.

Гангренозный горячечный зной
На абиссинских губах на спесивых.
Медленно высохли глаз черносливы,
Медленно так умирал некрасивый
Первый муж генеральши Ланской.

БУНИН. ПОЭЗИЯ ТЕМНА

Поэзия темна,
Как Ветка Палестины,
Как тень горы Хермон
На скопище руин.
Поэзия вольна,
Поэты – бедуины,
В хурджуне пыль времён
И память жёлтых глин.

Поэзия темна,
Инстинктом грубым древним,
Как тёмен русский бунт
И дождь над ним свинцов.
Поэзия бедна –
Российская деревня,
Дворянское гнездо
Без птиц и без птенцов.

Поэзия темна,
Как тёмен Понт Эвксинский.
Французский теплоход,
Одесса, Крым, Стамбул.
Как с музыкой исход, –
Рахманинов, Стравинский,
Как В Окаянный Год –
Разбой, разор, разгул.

Поэзия темна,
Как Тёмные Аллеи,
Любви последней дрожь,
Преддверие конца.
Как гордая та ложь –
Нимало не жалею!
Как то, чем сын похож
На мёртвого отца.

Поэзия темна...
Предчувствий полузнанье,
Как тёмен тон икон
И храмов полумрак.
Поэзия скромна,
Как позднее признанье:
Почётный Легион
И Нобелевский фрак.

СВЕЧА ПАСТЕРНАКА

Мело, мело по всей земле…
Свеча горела на столе...

Но ладилось мощно и густо,
Для вечности, для искусства –
Поверх временных барьеров,
Преодолённых рывком.

Однако же дали почувствовать
В тысячелетии каком...
.........................................................
Взведённый высоким звонком,
Бася и заикаясь,
Он хотел говорить о другом,
И уж вовсе – совсем не об этом
С Отцом всех советских поэтов –
Пастернаковским языком.

А о связи времён, о глубинных причинах...
Но нить разговора сучили
У другого конца провода,
И тихий голос Отца,
Оттенками не оркестрованный,
Казался ему приглушенным
Заботами трудных лет.

И звучало, казалось, не страшно:
«Мы вас как поэта спрашиваем,
Дайте нам ясный ответ:
Мандельштам… гений он, или нет?»

Но – испуг и мурашки по коже.
Что бормочет в смущении: – «Быть может...
А, впрочем, судить об этом
Мне как-то и не с руки...»

Но там – уже всё решили.
И токи по медным жилам
До чутких ушей доносили
Лишь прерывистые гудки.

Догорала свеча Пастернака
Во тьме предрассветного мрака,
И – тени по стенам барака,
И заснеженная страна,
Над которой метель свирепела
И простуженным горлом хрипела
Пастернаку свои имена.

Немало вселенского света
От свечей вдохновенных поэтов,
И не скаредны вовсе поэты –
Делятся светом сполна.
Но куда… и с немалым количеством.
Кострами и электричеством
Слепят стократ сильнее
Темные времена.

АХМАТОВА. ПОРТРЕТЫ МОЛОДОСТИ

В рыхлости грузной почти бестелесна,
В комнате тесной,
Узкой как щель,
С дивана чужого боярыня Анна
Смотрела брезгливо, рассеянно, чванно
Как колотилась о донце стакана
Валокордина капель.

Даст Бог, намолчится в пустыне пустынник...
Сбой, аритмия да терпкий пустырник,
Да холст над диваном… И юная та
Смотрит с холста
Как живёт – поживает.

Любит старуху? Жалеет? -
Кто знает...

Краски легки, модернистски пестры,
Модернистски остры
Голубые ключицы.
Как же случается то, что не может случится?
Кто вероятьем шалит и по кромке ведёт?

Крыши Парижа в окне мастерской Модильяни.
Ночью со стоном Боярыня Думная встанет,
Прошлого крошки с листа чернового смахнёт.

СУДЬБА
МАНДЕЛЬШТАММА

Ахматову как-то попросили
оценить поэтическую судьбу
Мандельштама. Идеальна –
сказала Анна Андреевна.

Осторожны, сметливы, тихи
Предки – маклеры, ростовщик.
Но не пейсы и парики,
А звезда над его колыбелью…
Раскачала судьбу корабельно,
Под напевы еврейской тоски.

Семена от элитного штамма
Проросли. Зашепталось упрямо:
«Эта улица, эта яма...»
Так и вышло. Ему, всё – ему!
Меж бараков помойную яму,
Мёд созвучий, суму и тюрьму.

На сосудах у самого сердца
В размышлении сапог самодержца
Постоял. И направился прямо...

Идеальна судьба Мандельштама.

ИЗ СЕМЕЙНЫХ АРХИВОВ
ЦВЕТАЕВОЙ

Звериный дух и рык звериный:
«Европу – нам, их – в Зоосад...»

Я за тобой спешил, Марина,
Из мора – в глад, из ада – в ад.
Нет сердца – чья ж гудит аорта?
Любови нет – чья ж гонит власть?
Ты так по мне... а дальше – стёрто,
То ли пришлась, то ли прошлась.

Снег ляжет тяжко, грязь прикроет,
В буржуйке скорчатся стихи.
Поэты испокон изгои,
Жиды, цыгане, чужаки.
Елабуга – булыга белая
Над Камой мёртвою как ртуть.

Мой милый – что тебе я сделала?

Я опоздал, а ты успела вот
Петлёю горло захлестнуть.
Так не раздельно и не слито
Нам вышло жить и умирать.
На божий суд ... но дальше – смыто.
И ничего не разобрать.

О, БЛОК...

1
Плавное течение романа,
Кофе, трубка, табаку щепоть.
Женщина, сплотившись из тумана,
Думала, что всё на свете – плоть.
И царила плоть, да вышло – боком...
Суесловье, общие места.

Незнакомка незнакома с Блоком –
Крест без розы, роза вне креста.

2
Ночь, улица, фонарь, аптека –
Исхода нет – решать свинцу...
По всем счетам начала века
Платить приходится концу.

ПОСЛЕДНИЙ ПОРТРЕТ
ПАСТЕРНАКА

Череп, обтянутый кожей,
Скулы как кулаки.
И не зреньем живых, похоже,
Эти глаз зорки.
Что ж там вдали так тревожит?

Прошлое в инфракрасном –
Кровавым, жестоко-напрасным.
Провалы в видимом свете,
А в жёстком ультрафиолете –
Будущего распад.
Ветром мотает сад,
Но не дождевая влага
Стекает с листов, а яд.

Берёзы – анчарами голыми,
Славяне – татаро-монголами
В свой дом на разор и глад.

В провалах у губ разлад
С собой, ни покоя, ни мира –
Потери и боль, и вина.
По затратной стратегии Пирра
С Временем шла война.
И хоть выиграна она,
Но нахлынуло горлом много,
Много больше чем выплеснул в Мир,
Строк и крови, любви и Бога...

На последнем портрете – строго:
К краю пропасти вышла дорога
И по ней не вернуться в Эпир.

ЖЕРТВЫ ГРАЖДАНСКОЙ ВОЙНЫ

В Испании, в конце долгого правления
Франко, всем жертвам гражданской
войны поставлен общий памятник.
На камне написаны примиряющие слова.

Танцуй, огонь, картинный танец Хота.
Соль на губах и на рубахах соль.
Пошла республиканская пехота
В последний бой с Фаланха Эспаньоль.

Две правды, несвободы две упорных
Схлестнутся насмерть. Берег Эбро крут.
Вопль разорвёт раздувшиеся горла
И в краснозём с обрыва кровь сольют.

Но время кровь затрёт, и кости сложит
Под общий камень: не было, как нет.
И только Лорки вечный сон тревожит
На третьей строчке сорванный сонет.

ПОЭТ И ТОЛПА

Ей – закон исключенье третьего,
А ему – отторженье второго,
В зеркалах кривых лихолетья
Так похожего на родного.

Одиночество – вот отечество
Для него. И не сыщет иного.

Ей – Республики, Рейхи, Империи,
Аргентины, Ираны, Нигерии,
Блоки, пакты, союзы, собрания,
Революции, войны, восстания,
Квоты, Ноты, Специальные Сессии,
Атеизм, все другие Конфессии,
Перестройки и приватизации,
Классы, кланы, народности, нации.
Ей же Дуче и Фюрер с Генсеком
(плачет лес по своим дровосекам),
Дискотеки, футбол и разбой –
Роем, строем, всем кодлом, гурьбой.