РАБОТА НА СВЕЖЕМ ВОЗДУХЕ
Рассказ этот вот из какого сора… Морозное зимнее утро в начале
90-х. На конечной остановке, в полу заполненном троллейбусе садится рядом со мной пожилой кряжистый угрюмый мужик. Устроившись, он стянул с руки перчатку, чтобы достать из потёртого кошелька мелочь на оплату проезда, и я увидел на безымянном коротком и толстом пальце его руки татуировку: кольцо с чёрной точкой в центре. /Татуировка эта из разряда уголовных, означает, что носитель ее – круглый сирота/. Увидел такую во второй раз в жизни и вспомнил…
Вспомнил, четверть века спустя, произошедшее со мной очень холодной рязанской зимой 67 -68гг. Воспоминаний хватило на весь тот троллейбусный маршрут, хватило и еще осталось…
В декабре 67-го, который был вторым месяцем моего пребывания в Рязани, закончились взятые у родителей, недовольных по совокупности всего содеянного мною в ту осень, небольшие деньги, а тяжкий воз аспирантских проблем был и ныне там. Пока, пока еще до поры, Анна Васильевна – заведующая аспирантурой Курочка Ряба, разговаривала со мной почти вежливо:
– В вашем личном деле такого-то документа недостаёт. Верно, Владимир, его нет в официальном перечне. Но наш Учёный Совет требует его наличия в некоторых сомнительных случаях. Это его право.
– В вашей характеристике в пункте «общественная работа» сказано: «активно участвовал в хлопкоуборочных кампаниях». Однако в нашем перечне такой общественной работы нет.
– А вот в этом документе нечёткая печать… а копии мы вообще не принимаем, нет, не только у вас… будьте добры предъявить оригинал.
И все в этом роде… поджатые губки, строгие, глядящие в упор глазки, плюс ехидные улыбочки под жидкий чаёк с какими-то липкими конфетками. Короче, аспирантская стипендия /80 рублей в месяц/ отодвигалась на неопределённый срок и для прокорма по месту временного пребывания надо было искать хоть какую-нибудь временную работу.
Поиск я начал с вечерней школы. Но не тут-то было. Я попытал счастья в нескольких, нуждавшихся в преподавателях физики, школах разных районов города. И везде все было и то же. Сначала – радость на грани восторга: физик, университетский диплом с отличием, может преподавать и математику, и, если нужно, подменить и химика, и астронома.
– Да с дорогой душой… пишите заявление. Как? … У Вас нет рязанской прописки!? Очень, очень жаль… Нет, без прописки мы не можем… у нас на этот счёт строжайшие инструкции… нет. Необходима хотя бы временная прописка.
– А как ее получить?
– Надо на работу устроится.
– Куда?
– Не знаю… куда-нибудь. Только не к нам. К нам нельзя.
И точно так же «нельзя» было и во всех других, совсем не связанных с народным образованием, рабочих местах города Рязани. Последний решительный отказ я получил, желая устроится грузчиком на железнодорожной станции «Рязань-Товарная», а предпоследний – сторожем на кладбище.
Но в тот же очень морозный декабрьский день на доске объявлений у товарной станции я увидел такое: «Срочно требуются рабочие для очистки железнодорожных путей от снежных заносов. Оплата 2 руб. 50 коп. за рабочий день. Оплата сверхурочных часов: первый час – 60 коп., второй и все следующие часы – 1 руб. 20 коп, в выходные и в праздничные дни оплата двойная. Обращаться по адресу…»
Я прикинул: с учётом выходных и сверхурочных набегала сумма близкая к аспирантской стипендии, и решил попытать счастья в самый последний раз.
По указанному адресу за дверью с табличкой «начальник участка» в темноватой полуподвальной комнатёнке за покрытым треснутым толстым стеклом столом сидел крепкий немолодой мужик с широким упрямым подбородком и потерявшими исходную форму мятыми ушами бывшего борца. Он, как это стало ясно позднее, был из тех людей, которые могут быть жёсткими и даже жестокими, но лгать в глаза и подличать, на манер имевших со мной дело членов учёной адмиральской команды, не умеют и не желают учиться.
Он, не предложив мне присесть, и не скрывая своего удивления необычным для его клиентуры облачением посетителя: / декабрь месяц, температура (– 15) градусов Цельсия, а на мне лёгкое полупальто, купленное три года назад в Ташкенте, белый вигоневый свитер с высоким воротником, кожаные перчатки/, потребовал мой паспорт и быстро пролистал его переворачивая страницы указательным пальцем, на котором я заметил упомянутую выше татуировку: кольцо с чёрной точкой внутри, а затем спросил:
– Почему вы, молодой человек, не имея ни одной судимости, хотите у нас работать?
Я объяснил начальнику участка «почему» и, в свою очередь, спросил о самом для меня важном: «Дозволено ли очищение рельсовых путей от снежных заносов без рязанской прописки?». Начальник утвердительно кивнул, но сразу же во след покачал головой в знак отрицания:
Дозволено то оно дозволено… прописок этих у нас никто никогда и не проверяет, да и относимся мы не к городу, а к области. Но работать… работать вы у нас не сможете, ну… не ваше это дело. Не сможете, во-первых, потому, что контингент у нас здесь специфический, из тех, кого никуда больше не берут: неоднократно судимые, уголовные или политические, или запойные алкоголики. Во-вторых,.. И далее, обстоятельно и подробно:
О долгих, от двадцати минут до часу, поездках к месту работы в открытом кузове грузовика. /Крытый грузовик раньше был, но давно и безнадёжно сломался./
О работе в чистом поле на лютом морозе с ветром, требующей железного здоровья и очень тёплой одежды.
О необходимости брать в то чистое поле обеденную еду из дома /там, в поле, никаких питательных заведений нет /и следить, чтобы её не украли, хотя могут и просто отобрать. Украсть или отобрать могут также деньги и курево.
Он говорил долго и убедительно, но меня не убедил. Выбора и денег у меня не было, зато безрассудства хватало с избытком. И почти все им сказанное оказалось чистой правдой. Разве только что в той конкретной бригаде, в которой мне пришлось трудится, люди были как люди, хорошие и дурные, не слишком опасные, почти такие же, как и везде на шестой части поверхности Земли в стране победившего социализма.
– Ну, что ж, – проворчал бывший борец, – в конце концов это ваше дело. Но я вас предупредил, так что совесть моя чиста. В таком случае – сбор завтра у конторы в семь утра. Прошу без опозданий. Могу дать вам от себя драную, но тёплую, волчьей шерстью во внутрь, ушанку и, как положено, от предприятия – рукавицы. Остальное ищите сами. И, ткнув пальцем, в моё пижонское, на рыбьем меху, полу пальтишко: Это никуда не годится.
У знакомого еще по Ташкенту аспиранта Игоря Закурдаева удалось раздобыть грубошёрстный, изъеденный молью свитер ручной вязки и старое, тяжёлое и длинное, /мне – до щиколоток/ краснокирпичного цвета зимнее пальто.
Следующим ранним утром, еще в предрассветной темноте и температуре (-22) градуса, я, с чёртовой дюжиной моих новых коллег, уже сидел в открытом деревянном кузове старого грузовика ГАЗ 51, на приставленной к его борту скамейке. Стараясь, на продуваемом встречным ветром морозе, сохранить в себе хоть сколько-нибудь тепла, отпущенного природой теплокровному живому существу, мы сидим как можно теснее прижавшись плечами и, как можно ниже, опустив долу наши упёртые подбородками в грудь головы.
Тряская, с уханьем на обледеневших ухабах дорога занимает минут сорок, но кажется, с непривычки, вечностью. Однако человек разумный – самое физически и психологически пластичное животное. Проходит несколько дней и, если не привыкаешь, то хотя бы свыкаешься.
По прибытию на место никто не заставлял нас работать. Мы сами как можно быстрее хватали снегоуборочные фанерные лопаты и все как один бросались убирать с путей снег в бешеном темпе.
/Ситуация – сродни воспетой в известном патриотическом анекдоте из цикла: русские куда как сообразительнее тупых америкосов и всяких там евросоюзников. Анекдот таков: немец, американец и русский поспорили: кто быстрее научит кошку есть очень острый перец чили. Немец не давал ей другой еды, впихивал в кошку перец насильно и нещадно её лупил. Кошка предпочла смерть издевательству. Американец запрятал перец чили в аппетитную рыбку. Кошка рыбку съела, перец выплюнула и, обидевшись на подлог и обман, убежала. А русский взял, да и смазал кошке тем жгучим перцем задний проход. И она, с истошным воем, принялась из горящей огнём задницы перец тот языком своим вылизывать. Русский победил. И победивший безоговорочно, по широкой душевной щедрости своей, поделился опытом с соперниками: «Вот, учитесь, олигофрены и гидроцефалы: надо, чтоб котяру учение за живое взяло, тогда все пучком пойдёт, добровольно и с песнями». Анекдоты не имеют авторов и не возникают из ничего. Их, из подручного материала, лепит сама жизнь/.
Никогда ранее в моей молодой жизни/, впрочем, как и в последующих зрелой и старой/ мне не приходилось видеть примеров добровольного физического труда столь запредельно высокого напряжения.
Лично у меня эта вспышка энтузиазма занимала, в зависимости от температуры воздуха, силы ветра и длинны дороги, от десяти минут до получаса. Её окончание я ощущал осязательно. Тепло в полной мере возвращалось, когда лоб мой на ощупь становился бугристым из-за выступившего пота, замерзшего на лету. Далее я, как и все мои новые коллеги, работал в умеренном темпе, так, чтобы только больше не замерзать.
Борец-начальник, которого подчинённые именовали «Палыч», в нашей, четвертой по номеру, бригаде его участка появлялся ежедневно, но ненадолго. На второй день моей трудовой деятельности он спросил, перейдя на «ты»:
– Ну, как тебе здесь? Не передумал?
И, после отрицательного ответа, хлопнул меня по плечу тяжёлой лапой:
– Ну, давай, дерзай… Родина тебя не забудет.
И, вдогонку, со смешком:
– А пальтецо-то у тебя полезное. Такое ни купить, ни украсть, ни в карты выиграть… Машинист как на красный семафор тормозить будет.
Однако снегоочистка в чистом поле требовала не вдохновенных дерзаний, а только унылого терпения. Работа была монотонной, физически не тяжкой и предельно неквалифицированной. Более всего досаждал мороз, особенно – если вместе с встречным, который в лицо, колючим ветром.
Но и в этом вопросе трудовое законодательство социалистического отечества учло интересы своих, пусть и не слишком возлюбленных: блудных, судимых и строптивых сынов. В нём было прописано: «Если температура опускается ниже (-20) градусов Цельсия, то трудящимся, после двухчасовой непрерывной работы на воздухе, положен пятнадцатиминутный отдых в закрытом теплом помещении».
Прописанное в законодательстве у Палыча соблюдалось. В нашем случае «закрытым тёплым помещением» был отдельный, стоящий на ответвлении пути, очень старый, возможно – еще времён отечественной или даже гражданской войны, служебный вагончик-«теплушка» с жарко натопленной чугунной «буржуйской» печкой внутри и надписью снаружи: «40 человек или 8 лошадей, или 20 человек и 4 лошади.».
Он же служил столовой в часовой обеденный перерыв, где, каждый трудящийся из нашей чёртовой дюжины ел или только чем-нибудь закусывал согревающее/ почти у всех одно и то же: чёрный хлеб, который можно было подсушить на поверхности «буржуйки», свиное солёное сало, лук, варёная в «мундире» картошка; иногда: солёный огурец, сырок «Дружба», крутое яйцо или самые дешёвые рыбные консервы/.
Никто, ни разу во время моего тамошнего двухмесячного пребывания, не поделился с соседом ни выпивкой /обычно – дешёвая водка: «чекушка» (250 гр.) или «мерзавчик» (125гр.) /, ни едой. /Палыч потом объяснил мне такое, совсем нетипичное для широких русских людей, поведение, нравами уголовной среды. Так там принято, если собранные в одном месте сидельцы, не являются ни известными ворами, ни подельниками, ни даже просто сокамерниками, и иерархия еще не установлена. А пока – каждый сам по себе и сам за себя. По этой же, будто, причине и я совсем без проблем разместился в четвертой бригаде, набранной всего за пять дней до моего появления./
Однако в обеденный перерыв от разомлевших и малость захмелевших тружеников можно было услышать то, чем они не прочь были поделиться, иногда – любопытное и запомнившееся надолго.
В теплушке имелся постоянный житель: старый, толстый, но все еще красивый рыжий кот Васька. Он был единственным живым существом, с кем люди делились скудной едой. Коту доставалась кожа от шматков сала, засушенные до сухарной твёрдости кусочки хлеба, а также возможность вылизать до блеска консервные банки, в одной из которых, без острых краёв от срезанной аккуратно крышки, иногда появлялось молоко.
Поев, кот забирался на колени к могучему, косая сажень в плечах, пегобородому мужику, самому пожилому из 13-ти, почти старику, которого все почтительно называли: дядя Митяй. Кот выбрал его, вероятно, потому, что дядя никогда не пил спиртное и, единственный из всех нас, не курил. Дядя Митяй считался нашим бригадиром. Палыч, навещая нас, перешёптывался о чем-то только с ним.
/Ближе к концу срока моей трудовой деятельности, когда отношения с Палычем стали почти дружескими, он рассказал мне, что познакомился с дядей Митяем давно, еще при своей собственной недолгой отсидке. Дядя же досиживал долгий срок. Он зарубил топором любимую красавицу-жену узнав о беспутном её поведении во время его, дядиной, воинской службы. На седьмом году сидения он получил письмо от крестившего его попа. Поп сообщал: мать Митяя призналась перед смертью. Это она, она оговорила сноху, которую ненавидела, но смерти ее не хотела. Хотела, чтобы сын прогнал ее и женился на другой. Поп советовал дяде молить Бога о прощении, молить и за себя, и за мать. Митяй пытался перерезать вены заточкой, но выжил и с тех пор крепко ударился в религию/
Но сам Митяй был молчалив, замкнут, и если говорил, то обращался обычно к коту или ни к кому конкретно:
– Эх, Васька, Васька… счастливая у тебя старость. И чтобы ты, мил друг котофей делал, если б не позаботились о тебе беспартийные. Пей вот, пей молочко, жидкость эта детям и старикам полезная… дольше жить будешь.
– Ну, устроились эти начальнички жить так, что бог им вроде ни для чего и не нужен. Потому и творят что хотят. Вот до чего дошли… людей извели… землю забросили да загадили… хлеб у врагов своих покупают… И будут безумье своё творить, пока до них не дойдёт, что и богу-то они такие не нужны.
– В аду гореть дольше всех будут те, кто деньги на человеческих несчастьях делает.
Его попросили объяснить: кто это, конкретно, такие… что, мол, за люди… Он объяснил:
– Могут быть из каких угодно, например: некоторые лепилы /то есть врачи/, но не все. Еще те, кладбищенские и прочие, кто при похоронах состоит. Они и наглее, и числом по более. Но из всех из таких – самые хитрые и самые жадные – адвокаты.
Но были в бригаде и любители просто поговорить: и посетовать на жизнь, и, одновременно, повеселить компанию.
Один из таких не очень весёлых весельчаков – некто Валентин, по кличке Валет: рыжий, курносый, с лицом и руками в крупных коричневых веснушках, парень. Над ним подшучивают и он отвечает:
– Ну, чо, бля, вы прикопались ко мне: сонная муха, сонная муха… Ну, да… не высыпаюсь я… Пожили бы как я, бля, где рядом аэродром военный, я б на вас тогда зенки вылупил, да посмеялся бы тож. Истребители эти реактивные всю ночь, бля… с диким воем: у…у….у туда-сюда, у…у…у туда-сюда. Чо им, бля, дня не хватает? И с кем генералы наши теперь воевать собираются? Не навоевались еще? Кто теперь-то, когда Гитлера давно нет, на богатства наши несметные глаз положил? Израиль этот непобедимый что-ли? Нет, бля, другого выхода у меня нет. Вот, все выходные и сверхурочные здесь отпашу и пойду, бля, зенитный скорострельный пулемёт куплю. На крышу свою поставлю и тра-та-та… тра-та-та...всех этих сталинских соколов, всех, бля, до одного посшибаю. Ему говорят:
– Туфту не гони, Валет. Кто это тебе, блатарю, пулемёт продаст?
Но борец за мир не сдаётся:
– Много, вы, бля об том понимаете… Я работягам в Ижевске ведро водки поставлю, так они мне дней за пять пулемётик тот со всем к нему положенным по частям и вынесут, а я в сарае своём сам его и соберу.
Решил он как-то пообщаться и со мной. Спрашивает:
– Ты, парень, чо, не местный что ли? Приезжий? Откуда приехал?
Отвечаю:
– Из Ташкента.
– А, говорит он, – знаю. Недалеко там, возле Ангрена, в армии служил. Ты, чо, не русский, ты узбек?
– Нет, – отвечаю. Я еврей.
Он не верит. Думает: это я так, как он выражался, шуткую. Я настаиваю, но убедить его не могу, и он повторяет:
– Нет, не гони… этого не может быть!
И на мой вопрос: «Почему?», поразмыслив, объясняет:
– Потому, что еврей здесь никогда работать не будет.
И опять же… Из какого сора что растёт… О Валете этом я вспомнил, когда через много лет в троллейбусе услышал, как один важный пожилой господин жаловался другому, такому же пожилому и важному: «Старший мой, Ринат, все никак хорошую работу найти не может, болван. А я ему говорю: «Работать надо там, где евреи работают. Они знают где надо работать.»
С сожалением должен признать, что, услышав и сохранив в памяти эти образцы евразийской народной мудрости, я так и не смог определить на чью мельницу они льют свою мутноватую воду. Похоже, их смысловое содержание зависит от точки и от угла зрения, и может быть в равной мере отнесено как к антисемитизму, уверенному в еврейском непреодолимом отвращении и неспособности к честному и тяжкому физическому труду, так и к уважительной к еврейскому изобретательному и подвижному уму юдофилии.
