Лёвчик, Лёнчик и дело врачей
Тринадцатого января 1953-го года в газете «Правда» появилась первая по «делу врачей» публикация: «Подлые шпионы и убийцы под маской профессоров- врачей». Профессора эти, все, по преимуществу, еврейского происхождения / Вовси, Коган, Фельдман, Этингер и т.п / были, как заверяла «Правда» сто пятьдесят миллионов своих доверчивых читателей, давними тайными агентами международного империализма и сионизма. Неправильным лечением они намеренно погубили буревестника Революции Максима Горького, начальника управления пропаганды и агитации ЦК ВКП(б) Андрея Жданова, первого секретаря Московского Обкома ВКП(б) Александра Щербакова и замышляли убить товарища Сталина. Затем в журнале «Крокодил» была помещена карикатура, изображающая закономерный конец «дела врачей».
Карающая рука сурового советского правосудия сжимает воротник белого медицинского халата. В халат завернут отвратительный толстопузый тонконогий старик со щелястым жабьим ртом. Старик этот похож как брат – близнец на популярных персонажей прошлых крокодильских карикатур: на гитлеровского рейхсмаршала Германа Геринга и югославского предателя-перерожденца Иосипа Броз Тито, отличаясь от разъевшихся свиноподобных фашистских палачей лишь крючконосым, явно неарийским профилем.
С кистей когтистых лап «убийцы в белом халате» капает еще не успевшая свернуться кровь загубленных им честных советских людей. Бесстыжие глаза прикрыты, как это принято у его американских хозяев – поджигателей новой мировой войны, черными очками. Под халатом у мерзкого старика – костюм красно-коричневого фашистского цвета. Старик страшный и противный, но, как и положено в сатирико-юмористическом «Крокодиле», еще и очень-очень смешной… обхохочешься.
Главные герои этого рассказа: Лёва Коган /Лёвчик/ и Лёня Шнейдерман /Лёнчик/, – были учениками 2-го «Б» класса неполной мужской средней школы-семилетки, расположенной в привокзальной «русской» части города Ташкента. Ловчик, по общему мнению, был мальчик очень хороший: умный, послушный и не по годам развитый. А Лёнчик… Лёнчик был не очень… так себе… пацан и пацан.
В первый понедельник по окончанию зимних каникул всех учеников и учителей этой школы собрали до начала занятий в стоящем отдельно от учебного корпуса большом холодном спортзале. Собрали, чтобы прослушать важное сообщение директора школы. Когда весь школьный коллектив был выстроен в правильном порядке: первоклашки впереди, второклашки за ними, седьмой выпускной класс и учителя – сзади у стенки, – в спортзал вошёл директор школы – учитель истории в 5-х – 7-х классах – Семён Абрамович. Это был коренастый, плотный пятидесятилетний мужчина с крупной лобастой головой, покрытой темно-рыжими, с желтоватой проседью, жёсткими кудрями.
Директор встал в нескольких шагах от первоклашек, сказал пару слов о том, по какому очень серьёзному поводу они здесь сегодня собрались и, достав из кармана пальто газету «Правда» со статьёй о врачах-убийцах, прочёл её от начала до конца, держа текст на вытянутых руках, как можно дальше от дальнозорких глаз. При этом кисти его рук с большими коричневыми веснушками предательски подрагивали. По окончанию чтения он обратился к коллективу с призывом дружно осудить: «мы все как один… заклеймим … не допустим… еще теснее сплотимся… клянёмся…», ну, в общем все, все что в таких камланиях положено.
Но в процессе этого «подъёма ярости масс» из толпы учеников старших классов слышалось и совсем другое, как общезначимое: «надо же, жиды эти совсем обнаглели, товарища Сталина убить задумали», так и лично конкретное : «А Сему-то нашего мандраж пробирает … вон, гляди… руки, руки его как трясутся». Учителя же гадали шёпотом: то ли директор получил предписание из районо или из райкома партии, то ли сам решил провести это зачтение из «Правды» по своей собственной перестраховочной, основанной на его национальной принадлежности, инициативе.
А Семён Абрамович, действительно, был сильно напуган происходящим. И имел к тому веские основания. Он находился в дальнем родстве и был лично знаком с Вениамином Зускиным – знаменитым актёром ГОСЕТа /Московского Государственного Еврейского театра, эвакуированного во время войны в Ташкент/. Зускина – лауреата Сталинской Премии и Народного Артиста Узбекской ССР арестовали в 48-ом году по делу Еврейского Антифашистского Комитета и расстреляли в августе 52-го как еврейского буржуазного националиста и американского шпиона. О своих встречах и беседах с Зускиным в 42-ом и 43-ем году Семён Абрамович, вызванный в 49-ом повесткой в МГБ, давал подробные письменные свидетельские показания под протокол. Теперь, зимой 1953-го года, он ясно понимал, что «Дело Еврейского Антифашистского Комитета», «Борьба с Космополитизмом» и «Дело врачей» – это три последовательных действия одной и той же, самой последней пьесы, сочинённой для советского еврейского театра лично великим драматургом-демиургом товарищем Сталиным.
Что же касательно малолетних героев этого рассказа, то на не по годам развитого Лёвчика произошедшее в спортзале подействовало сильно и в плохую сторону. Подействовало еще и потому, что у него была такая же фамилия, как и у одного из главных врачей-вредителей: «Коган». А на Лёнчика эти малопонятные, скучные, далёкие от его простых пацанских интересов разговоры не подействовали никак.
«Дело врачей» Лёвчику было уже дня три как хорошо известно от тарахтящего дома без умолку радиоприёмника «Рекорд». О том же говорили по вечерам его родители, переходя с едва слышного тревожного шёпота на крик, а, при проявленном Лёвчиком любопытстве – и с русского языка на «идиш». Говорили, что сестра маминой подруги пишет из Москвы: это уже решено. Евреев, всех без разбору, осенью, после суда над врачами, переселят в Сибирь, в сорокоградусные холода, в глухую тайгу на Китайской границе.
Неотвратимо приближающуюся и лично к нему большую беду Лёвчик почувствовал уже во вторник. Его лучший друг Вовчик Черниченко, самый сильный во втором «Б» и, тоже, не по годам развитый мальчик , на большой перемене после второго урока, в ответ на дружеское предложение поделить пополам Лёвчикин бутерброд с докторской колбасой, сказал:
– Отвали, Коган. Я больше не буду с тобой дружить.
И на Лёвчикин удивлённо-вопросительный взгляд:
– Потому что фашистские евреи ваши хотели товарища Сталина убить. Ты к нам во двор больше не приходи. И книжку эту, еврейскую свою, на вот, забери. И швырнул на Лёвчикину парту его любимые «Узбекские народные сказки».
А вчера, на пути по недлинной дороге в магазин, куда мать послала его за хлебом, фруктово-ягодным плиточным чаем и кусковым сахаром, он видел как расходились после очередной, обычно не слишком злобной, a сегодня – яростной, до кровавых соплей, драки, соседи-шестиклассники из двух рядом стоящих, разделённых общим забором, испокон враждующих одноэтажных многоквартирных «жактовских» домов-дворов : Толян Соловьёв из дома номер три и Аркашка Пинхасов из номера пять. Рыжий Толян, утирая рукавом те самые розовые сопли, крикнул, покидая поле боя:
– Я все равно убью тебя, жид пархатый номер пятый, и всех вас жидов-предателей скоро до одного перебьют.
И получил вдогонку:
– Замучаешься убивать. Толян бу-бу, насрал в трубу. Я не жид. Я таджик.
Аркаша, смуглый, черноволосый и кареглазый, и, правда, внешне был почти неотличим от узбекских и таджикских мальчишек, хотя, на самом деле, был вторым из пяти детей в семье бухарских евреев, происходивших из той немногочисленной ветви еврейского народа, которая давным-давно переселилась из Вавилона в Персию, и не так уж давно – из Персии в Среднюю Азию. Бухарские евреи хотя и молилась Яхве на общем для всех верующих евреев языке «иврит», но суетные мирские разговоры вели на диалекте фарси, действительно, очень близком к таджикскому языку.
Так Аркаша пытался, как умел, объяснить своему врагу и всем прочим колянам и толянам, что его народ – не родственник врачам-убийцам из «Правды» и «Крокодила», сплошь – европейским, говорящим на «идиш» евреям.
А в магазине, в женской, большей частью, очереди за хлебом, тётки судачили, охая ахая и вздыхая, о врачах-убийцах, об отравленных евреями лекарствах в аптеках, об еврейских шпионах, обученных американцами и англичанцами прививать советским людям в очередях за продуктами и промтоварами, а также в битком набитых трамваях, троллейбусах и автобусах смертельную болезнь «рак».
Стоявшая на две тётки впереди Лёвчика очень древняя, закутанная в траченую молью шаль, старуха рассказывала:
– В родном её городе, в Костроме, младший сын двоюродной племянницы –восемнадцатилетний, здоровенный как бык парень, проходил призывную медкомиссию. И врач-еврей у парня на носу прыщик маленький увидал. Увидал и говорит, что, мол, это похоже болезнь рак. Прыщик тот слегка ножичком туда-сюда покарябал, а потом чем-то смазал. Так парень тот через две недели в страшных муках и помер.
Таким образом Лёвчику было что прибавить к увиденному и услышанному в школьном спортзале. Он, как очень хороший советский мальчик, твёрдо верил всему, о чем так понятно написано в «Правде» и красиво нарисовано в «Крокодиле». Но веруя – он не понимал, почему за действия тех нескольких старых убийц и шпионов должны отвечать все советские евреи, и взрослые, и дети и лично он, Лёвчик. Из того же «Рекорда» и семейных разговоров Лёвчик знал, что среди евреев есть очень много хороших, честных и преданных великому вождю Сталину советских людей. Таких, как его верный соратник товарищ Каганович Лазарь Моисеевич, именем которого назван наш ташкентский вагоноремонтный завод, как чемпион мира шахматист Михаил Ботвинник, скрипач Давид Ойстрах, мировой рекордсмен штангист Григорий Новак, как детский писатель Самуил Маршак и живущий по соседству дядя Абрам Фридман – безногий инвалид отечественной войны и кавалер двух Орденов Славы.
Все, что в связи с делом врачей случилось уже, но особенно то, что может случиться завтра с ним и с его родными, доводило впечатлительного Лёвчика до тихих, не видимых взрослыми слез. И Лёвчик решил: с бедой этой надо бороться. Но поначалу он не знал, что делать и с чего начать. Два дня после директорского чтения он упорно размышлял. И на третий день нашёл, нашёл наконец, сулящее удачу решение. Нашёл после того, как вспомнил о последнем перед Новым 1953-м годом школьном уроке чтения.
Минут за пятнадцать до конца того урока учительница Валентина Ивановна спросила второй «Б» класс:
– Ребята, кто из вас хочет рассказать стихотворение про Новый Год?. Поднялось несколько рук. Сильнее всех, привстав с парты, тянул и тянул руку Лёвчик. Он очень хотел выступить первым. Он знал прекрасное новогоднее стихотворение, сочинённое самым лучшим советским поэтом Сергеем Михалковым, и боялся, что его знает и расскажет кто-нибудь другой.
Валентина вызвала Лёвчика только третьим, но все обошлось. Её любимчики – отличники Валерка Голосной и Борька Рахманов /Лёвчик был пока еще только хорошист с очень обидной единственной четвёркой с минусом по чистописанию/прочли какую-то детскую ерунду, про морозный узор на стёклах окон, про Деда Мороза со Снегурочкой и подарками под ёлочкой.
Выйдя к доске, Лёвчик встал лицом к классу, вытянул руки по швам, чтоб не мешали декламировать, и громко с выражением начал:
Новый год! Над мирным краем
Бьют часы двенадцать раз…
Новый год в Кремле встречая,
Сталин думает за нас.
Он желает нам удачи
И здоровья в Новый год
Чтоб сильнее и богаче
Становился наш народ.
Лёвчик хотел декламировать и далее, он знал и любил это все, содержащее одиннадцать куплетов стихотворение. Но Валентина остановила его: – Садись Коган, спасибо, достаточно. Стихотворение хорошее, но слишком большое, а у нас есть и другие ребята, желающие выступить.
И еще… Хорошая, крепкая Лёвчикина память все же немного подвела его, и произнося четвертую строку первого куплета он ошибся. Надо было сказать о Сталине: он думает о нас; а не за нас.
Ошибка Лёвчика, была никак не связана с Одессой, с её пряным русско-украинским суржиком / там говорят: за Одессу, вместо: об Одессе/.
Лёвчик запомнил за нас, имея в виду только то, что товарищ Сталин, конечно же, всегда – за нас, за советских людей, за нас – и против всех наших врагов: американцев, англичан, югославов, южных корейцев и недобитых немецких фашистов из Западной Германии.
Эта, такая маленькая ошибка, почему-то очень не понравилась Валентине Ивановне. Она прервала и поправила Лёвчика, а затем, отойдя к давно немытому, с треснувшим стеклом окну, покачала головой и горестно вздохнула.
Но не те, прочитанные в конце прошлогоднего декабря два первых куплета шептал Лёвчик в своих январских размышлениях. Он вспомнил очень хороший, вселивший в него уверенность, четвёртый куплет:
Сталин знает неизвестных
Дочерей и сыновей, -
Всех людей прямых и честных,
Верных Родине своей.
Но к окончательному решению привели Лёвчика две последние строки седьмого куплета, никак не связанные по смыслу с его первыми двумя строками, и будто специально написанные в помощь Лёвчику самым лучшим детским советским поэтом:
Даже песню Сталин слышит,
Что в степи пастух поёт.
Мальчик Сталину напишет –
Из Кремля ответ придёт.
И Лёвчик решился. Он напишет, обязательно напишет письмо товарищу Сталину. Напишет сам. Напишет всю мучительную горькую правду.
После Лёвчика, на том предновогоднем уроке, попросился рассказать стихотворение Лёнчик Шнейдерман. Попросился неожиданно для всех, потому что сильно картавил, не выговаривал толком еще несколько согласных букв и, обычно, читать что-нибудь вслух, вызывая обидный смех класса, он не любил.
По общему мнению, членов родительского комитета 2-го «Б» класса – Лёнчик был не очень хорошим мальчиком из не вполне благополучной семьи. Отец его, гидрогеолог, погиб в Голодной Степи через полгода после Лёнчикиного рождения, то ли от укуса ядовитой змеи, то ли – паука каракурта. Его тридцатилетняя мать, работавшая официанткой в вагоне-ресторане поезда Ташкент-Москва, дома бывала не часто и не подолгу, а почти все свободное от работы время тратила на очередную неудачную попытку устроить свою личную жизнь. Так что воспитанием Лёнчика занималась одна только семидесятилетняя баба Лея – мать его матери, обладавшая богатым жизненным опытом и десятком несмертельных хронических болезней, но, к сожалению, только трёхклассным образованием на языке «идиш», полученном до революции в местечковой начальной школе.
Короче, рос Лёнчик сам по себе, как придорожная трава. Сам добывал пару другую рублей на кино и на мороженное, шаря, в компании дворовых друзей, по чужим сараям в поисках пустых бутылок /в пункте приёма стеклотары: за поллитровку давали 1 рубль 20 копеек, за чекушку – 60 копеек, за большую бутылку из под шампанского – 1 рубль 70 копеек; самый дешёвый билет в кинотеатр «Узбекистан» стоил 2 рубля, а 100 граммов фруктового или молочного мороженого – 1 рубль/. Все бы хорошо, но жадные соседи жаловались на Лёнчика бабе Лее, называя этот, в чем-то подобный сбору грибов и ягод в лесу, бутылочный гешефт городских, оторванных от природы не слишком хороших детей, обыкновенным воровством, и грозили милицией.
Однако среди друзей, ровесников и ребят постарше, Лёнчик считался правильным пацанёнком: не трусом, не ябедой, не трепачом.
Учился Лёнчик так себе… По окончанию первого полугодия в табеле у него были тройки по письму и чистописанию, и с очень большой натяжкой – тройка по чтению. Была еще четвёрка по арифметике и даже две пятёрки: по пению и по физкультуре. И если добрейший Моисей Гедальевич, проводивший уроки пения под аккомпанемент своей старой скрипки, с которой он сиживал до войны в оркестровой яме Киевского оперного театра, всем своим ученикам ставил только пятёрки, то пятёрка по физкультуре была вполне заслуженной.
По росту Лёнчик был одним из самых маленьких в классе /третьим с конца в строю из 32-х учеников/, но подвижным, ладным и крепким. В тот предновогодний день на уроке физкультуры, первом уроке нового учителя Муниса Вахидовича Тухватулина, Лёнчик быстрее всех поднялся по только вчера подвешенному к потолку канату. Многие из 2-го «Б» и вовсе не смогли добраться по канату с пола до потолка. А Лёвчик… он даже и пробовать не стал. Также ловко, бесстрашно и быстро Лёнчик лазал по своим и чужим фруктовым деревьям, за что и получил от дворовых и уличных друзей кличку «Чита» в честь одноименной обезьяны – героини самого любимого пацанами трофейного 4-х серийного американского фильма «Тарзан».
В конце урока новый учитель попросил Лёнчика показать, что он умеет ещё.
Лёнчик несколько раз подтянулся на турнике и, повиснув на кольцах, попытался, разведя руки, изобразить что-то вроде «креста» знаменитого в 50-е годы гимнаста Альберта Азаряна, но «крест» у него не получился.
– Ты молодец, – сказал Мунис Вахидович, – гимнастикой серьёзно заниматься хочешь?
– Лёнчик кивнул, – хочу.
– Тогда в третьей четверти и начнём. Способности есть… И пошутил: я из тебя олимпийского чемпиона, такого как Виктор Чукарин, делать буду.
Мунис до войны был студентом факультета физвоспитания Ташкентского Пединститута и был кандидатом в мастера спорта по гимнастике. Но после войны серьёзно заниматься гимнастикой он сам уже не мог. Не мог потому, что за неделю до окончания войны в обречённом, разбитом в крошево Берлине, он, хотя и сумел выбраться из горящего танка, но получил очень тяжёлые ожоги лица, шеи и обеих рук.
Его тридцатьчетвёрка загорелась, когда из полуподвального окна разрушенного большого старинного дома шандарахнул по её правому борту фаустпатроном хороший немецкий мальчик – один из последних защитников столицы Тысячелетнего Рейха. Мальчик – из тех верных воспитанников гитлерюгенда, кто беззаветно был предан фюреру и его национальному социализму, кто верил предсмертному бормотанию чадолюбивого Геббельса о грядущем новом германском всесокрушающем чудо оружии и неизбежной конечной победе вермахта. Верил не смотря на все, что не мог не видеть вокруг. И веруя слепо, сумел-таки сделать то, чему его наспех обучили бессовестные и беспощадные учителя.
Он мог бы стать национальным героем, воспетым как Хорст Вессель. На примере его подвига /юный арийский Давид испепелил огнём, пущенным из маленькой фауст-пращи, тридцатитонного бронированного жидо-большевицкого Голиафа и помог спасти от уничтожения варварским нашествием с Востока тысячелетнюю Европейскую Цивилизацию/учились бы любить больше жизни свой фатерланд следующие поколения хороших немецких детей. Мог, и даже наверняка стал бы, если бы Берлин выстоял и Германия победила. Но войну фашистская Германия проиграла. И пушечный снаряд, пущенный из загоревшейся тридцатьчетверки через несколько секунд, влетел в полуподвальное окно.
На том уроке физкультуры Лёнчик впервые за все время его школьной учёбы получил перед лицом всего класса похвалу от учителя. Да еще какую! Оказалось, что в умении лазания по канату он был лучше их всех. На следующий урок Лёнчик отправился в прекрасном настроении и впервые поднял руку, решившись рассказать видевшему его физкультурный триумф классу единственное стихотворение, которое твёрдо знал. И удивлённая Валентина Ивановна дала ему слово. Лёнчик вышел к доске, повернулся лицом к одноклассникам и произнёс, с максимально возможной громкостью, заменяя непроизносимые согласные произносимыми:
Я на висенке сизу, не могу накусаться.
Дядя Сталин говорит: Надо маму слусаться.
Произнёс и замолчал. В наступившей тишине Валентина Ивановна спросила:
– Лёня, это все?
– Все, – подтвердил Лёнчик.
А где же здесь про Новый Год?
– Новый Год… – смутился Лёнчик, а я думал… думал надо про Сталина… Лёва вот он тоже… тоже ведь про Сталина рассказывал.
Валентина Ивановна улыбнулась и ничего не сказала. А весь 2-ой «Б» хохотал. И громче всех смеялся Лёвчик. Но вскоре ему стало не до смеха.
В свободное от кое-как приготовленных уроков время последующих нескольких дней Лёвчик писал и писал товарищу Сталину на двойном разлинованном листке, вырванном из тетрадки для второго класса начальной школы. Писал в тайне от родителей.
Мать и в более простых случаях была недовольна, когда он слишком много умничал и когда совал нос не в свои, в недетские дела. Поэтому на её вопрос: «чего он там, от усердия высунув язык, так старательно все пишет и пишет?», – Лёвчик отвечал, что, мол, тренируется в чистописании, чтобы в третьей четверти исправить, наконец, четвёрку на пятёрку. А тяжело работавшему отцу было по вечерам и вовсе не до Лёвчикиного сочинительства.
Писалось ему медленно и трудно. На тетрадном листе по неизвестной причине появлялись жёлто-бурые пятна, а с единственно разрешённого второклассникам железного пера номер 86 то и дело капали на бумажный лист разлапистые чернильные кляксы. Уже в первых трёх словах письма: Дорогой товарищ Сталин Лёвчик сделал три ошибки, но самостоятельно устранил их, увидев в развёрнутой на обеденном столе газете «Правда Востока» правильное написание.
Он понимал, что делает очень много ошибок, и решил: сначала он напишет черновик и покажет его Валентине Ивановне. После того, как учительница исправит ошибки, он аккуратно и красиво, без пятен и клякс, письмо перепишет и отправит товарищу Сталину. И товарищ Сталин узнает о том, что произошло в семействе Лёвчика прошлым летом и почему событие это имеет прямое отношение к «делу врачей».
А произошло вот что. В июле месяце заболел Лёвчикин младший брат Марик. Заболел очень сильным поносом. Сначала его лечила молодая девушка-районный детский врач, только в прошлом году окончившая педиатрическое отделение ТашМИ /Ташкентского Медицинского Института/. Но лечение не помогало. И тогда мать попыталась пригласить знакомого ей по Лёвчикиным детским болезням известного инфекциониста – профессора Григория /Герша/ Исааковича Рабиновича.
Профессор жил холостяком /жена умерла во время войны, единственный сын-офицер служил и жил с семьёй в Прибалтике/ в расположенном на улице Навои большом четырёхэтажном «сталинском» доме, построенном в 1934-м году для научно- технической элиты республики, состоящей теперь и из эвакуированной во время Войны, решившей остаться в Ташкенте профессуры Ленинграда, Киева, Харькова, Одессы. Но в воскресенье в доме его не оказалось. Пожилая интеллигентная домработница сказала, что Григория Исааковича срочно отправили в командировку, далеко, в Каракалпакию, в пустыню Кара-Кум, на какую-то эпидемию. Он уже там, звонил домой из Нукуса по телефону, сказал – вернётся к концу недели.
В следующее воскресенье мать встретилась с ним, но поначалу ехать к Марику он отказался, сославшись на плохое самочувствие. И, действительно, он тяжело дышал, был бледен, под полузакрытыми глазами – большие жёлто-синие мешки, руки подрагивали. Но мать слёзно просила его:
– Маленький ребёнок тяжело болен, лечение не помогает… пожалуйста… такси уже ждёт у подъезда. Оно же отвезёт Вас обратно домой. Профессор, тяжело вздохнув, стал собираться.
Осмотрев ребёнка и список назначенных ему лекарств, Григорий Исаакович одобрительно кивнул и сказал матери:
– Успокойтесь. Это не дизентерия и не брюшной тиф. Обычная желудочно-кишечная инфекция. Пройдёт. Я добавляю к его лекарствам только раствор марганцовки внутрь. Пусть одну недельку попьёт, а там посмотрим.
И выписал рецепт.
Марик попил марганцовку как было прописано и через два дня все резко и страшно изменилось к худшему. Понос стал почти беспрерывным, а дыхание – частым и прерывистым, появились судороги, язык окрасился в темно-синий цвет. Мать была в ужасе. Она снова помчалась к профессору. Он был дома, лежал в постели днём, отёкший и жёлто-бледный, и выглядел на этот раз совсем плохо, но, выслушав близкую к истерике мать, быстро, с помощью домработницы, оделся и поехал к больному ребёнку.
Осмотрев Марика, на этот раз, профессор долго молчал, то садился на шаткий стул, то вставал со стула и ходил, ходил, низко опустив лысую голову, по маленькой, низкой и душной, пропахшей лекарствами комнате. Наконец он заговорил:
– Нетипичный случай… Не знаю… возможно, это холерина…
Слово «холерина» матери было не известно, но оно было очень похоже на известное ей слово и, еле сдерживая слезы, она спросила:
– Холерина, это что? Это то же самое что и холера?
– Нет, нет, пробормотал профессор, – это похоже, но значительно слабее… смертность много ниже, но… но будьте морально готовы и к самому худшему.
Лекарства пока отмените… мне надо подумать… пенициллин или стрептомицин…
Он уехал, оставив мать в слезах и с тремя мыслями. Первая была о том, что выглядевший больным, посланный куда-то на эпидемию /она была уверена – холеры/ профессор заразился холерой сам и заразил Марика. Вторая – надо бы успеть сфотографировать Марика на память пока он еще жив. Третья – Лёвчик, Лёвчик… ведь он тоже мог заразиться.
И не известно, чем бы вся эта печальная история закончилась, если бы вечером того же дня ни зашла утешить мать её подруга-соседка тетя Оля, Ольга Владимировна. Олю в 1942-м году забрали в армию с четвёртого курса отделения акушерства и гинекологии ТашМИ. В прифронтовом госпитале она прослужила, переквалифицировавшись в хирурги, до конца войны с немцами и японцами, завершив свою воинскую медицинскую службу в звании капитана.
Ольга стояла у кровати Марика и машинально, опустив глаза, перебирала лежавшие на тумбочке рецепты лекарств. И, вдруг подойдя к окну плохо освещённой закатным солнцем комнаты с рецептом в руках, разглядывая его зашептала:
– Нет, не может этого быть… А затем, переходя уже с шёпота на крик, протянула матери знакомый ей рецепт на раствор марганцовокислого калия, выписанный профессором:
– Ты посмотри, посмотри сама: здесь концентрация – одна десятая процента, верно? А должна быть… понимаешь… должна быть в десять, в десять раз меньше: должна быть одна сотая!!! Это грубая, грубейшая врачебная ошибка, недопустимая ни для фельдшера, ни для медсестры, ни для последнего студента. А тут – профессор… Как же так? Он один из лучших у нас специалистов по инфекционным заболеваниям, автор очень хорошего учебного пособия. Прекрасно читал лекции в ТашМИ и в Институте Усовершенствования Врачей, многих безнадёжно больных вытащил с того света… Я ничего, ничего уже не понимаю. Не понимаю также, как он, осмотрев ребёнка, не понял в чем дело. Ведь синий язык – это так характерно… Нет… Я не верю… Профессор Рабинович не мог так поступить в здравом уме и твёрдой памяти. И, как выяснилось позднее, была права.
Немного успокоившись, она стала успокаивать и мать:
– Рита, Возьми себя в руки. Хорошо, что мы вовремя разобрались. Не бойся. Ребёнок не умрёт. Клянусь тебе, это не смертельно. У нас в госпитале контуженный один, лейтенант, принимал такой же раствор тайком, по своей собственной инициативе, и ничего, оклемался. Будем лечить как обычное отравление. Сделай так: пусть Марик не ест ничего в течение суток, а только пьёт, пьёт как можно больше кипячёной воды, и через каждые шесть часов делай ему клизму, несмотря на понос.
Утром мать отправилась в четвёртый раз к профессору Рабиновичу. Она была настроена агрессивно, но встретится с Григорием Исааковичем, уже вторые сутки лежащим в кардиологии ТашМИ с обширным инфарктом, не смогла. Вместо этого она почти час проговорила с его странной домработницей Викторией Васильевной , оказавшейся, как выяснилось позднее, филологом с дипломом Петербургского Университета, подругой покойной жены профессора и матерью его погибшего на войне аспиранта. После этого разговора мать вернулась домой задумчивой и очень печальной. Она дала слово Виктории Васильевне не рассказывать никому о ставшей ей известной причине грубой врачебной ошибки профессора. Однако слово своё сдержать не смогла и вечером следующего дня рассказала все Оле, с удивлением узнав, что кое-что из её страшного рассказа было той уже известно из других источников.
Жарким летним днём 52-го года к маленькому, на два десятка семей, не более, каракалпакскому посёлку скотоводов, расположенному на северо-восточном краю Каракумов, пришёл, притащился из пустыни еле-еле передвигая длинные тонкие ноги, очень худой одногорбый, очевидно больной, верблюд-дромадер. Он пришёл без седока, без сбруи и без поклажи. Это был несомненный чужак. Каракалпаки предпочитали более крупных, мохнатых, приспособленных к местным, порой очень холодным зимам, двугорбых бактрианов. Он лёг, растянувшись рядом с единственной в посёлке полусухой пустынной акацией, закрыл глаза и захрипел умирая. Верблюда зарезали и разделали. Часть мяса сварили и всем посёлком съели. Остальное засолили и повесили вялить на продуваемом ветром жарком пустынном солнцепёке.
И через несколько дней все, кто разделывал верблюда, и кто ел верблюжатину, заболели. Заболели какой-то странной и страшной, невиданной в этих местах ранее, и, явно смертельной, носившей характер эпидемии, болезнью.
О произошедшем в пустынном посёлке узнало каракалпакское руководство, осознавшее опасность распространения эпидемии. Из Нукуса в посёлок прибыла полностью окружившая его воинская часть, а в Ташкент отправили срочную радиограмму.
В Ташкенте в пожарном порядке сформировали комиссию, состоящую, в основном из военных и военно-медицинских чинов под общим руководством генерал-лейтенанта. Поговаривали о возможном применении биологического оружия кем-то из наших врагов. В составе комиссии были также и ведущие гражданские специалисты по инфекционным заболеваниям, в том числе профессор Рабинович.
Комиссия должна была установить характер эпидемии и предложить способы борьбы с её распространением.
В Нукус летели самолётом, оттуда в каракумский посёлок ехали армейским автобусом. Со всеми необходимыми предосторожностями медики осмотрели больных и единогласно заключили: это чума, бубонная чума, которой люди заразились от больного верблюда. Это смертельная болезнь, названная в христианских средневековых хрониках «Божьим бичом» и «Чёрной смертью», пандемия которой уничтожила в XIV-ом веке половину населения Западной Европы.
Генерал, поблагодарив гражданский персонал за быстро и качественно проделанную диагностику, сказал на прощание:
– На этом, товарищи, ваше участие в работе комиссии закончено. Все дальнейшие мероприятия будут проводиться только военными. Вы должны сегодня же вернутся в Нукус на нашем армейском автобусе.
Однако вернутся в Нукус в тот же день не удалось. То ли поломка автобуса помешала, то ли бензин для него вовремя не подвезли. И гражданские товарищи присутствовали при эффективном военном решении проблемы локализации и уничтожения очага опаснейшей эпидемии.
Весь небольшой посёлок был и ранее окружён солдатами внутренних войск. Но теперь среди них появились одетые в другую форму парни с ранцевыми огнемётами за плечами. По команде они одновременно с разных сторон направили огненные струи на все строения небольшого посёлка и дотла сожгли все: и мёртвых, и еще полуживых, и весь домашний скот, и все жилье, и весь жалкий скарб. Ужасные крики людей и животных были слышны и в сотне метров от пожаров.
Многие из невоенного персонала были участниками Отечественной Войны, повидали там, кто – на поле боя, кто – в военных госпиталях, много чего смертельного и кровавого, но сугубо гражданский профессор Рабинович испытал глубочайшее нервное потрясение. Оно и послужило причиной его неадекватного поведения в случае с лечением Марика и последующих один за другим трёх обширных инфарктов. И не случайно у постели больного Марика профессор упомянул в своём полубреду антибиотик стрептомицин – единственное, уже существовавшее в 50-е годы ХХ-го века эффективное лекарство от чумы.
Когда, к сожалению, а когда и к счастью, но все в этом мире: и хорошее, и плохое, и, даже, очень плохое имеет свою изнанку с противоположными свойствами. После лечения по методу фронтового хирурга тёти Оли Марик быстро и без последствий полностью выздоровел. Надо полагать, что прописанный по ошибке раствор марганцовокислого калия слишком высокой концентрации, не успев нанести непоправимого вреда, быстро и надёжно уничтожил нечувствительные к правильному лечению бактерии.
Все подробности истории болезни и выздоровления младшего брата были Лёвчику не известны и для письма товарищу Сталину не нужны. В его детском мозгу хорошего советского мальчика, она выглядела полным ташкентским аналогом описанного в «Правде» московского дела врачей-убийц. И у нас, в Ташкенте, сообщал Лёвчик вождю и учителю, преступный профессор Рабинович пытался убить хорошего маленького человечка неправильным лечением, и у нас хорошая русская женщина-врач тетя Оля, как и Лидия Тимашук, обнаружила и разоблачила преступные действия профессора, которого надо арестовать и расстрелять.
И хотя, в отличие от Москвы, объектом агрессии был не государственный деятель, а всего лишь ребёнок, для Лёвчика самым важным была еврейская национальность Марика. Он просил товарища Сталина поверить ему: среди евреев тоже есть много хороших, преданных нашей стране и лично ему людей: коммунистов, комсомольцев, пионеров и ветеранов войны, таких же хороших и также преданных, как русские, украинские и грузинские хорошие люди. А преступные еврейские врачи, вроде профессора Рабиновича, хотят уничтожить всех хороших евреев вместе с их малолетними детьми.
К этой своей семейной истории Лёвчик хотел добавить еще один связанный с «делом врачей» случай, произошедший в конце января с его одноклассником Лёней Шнейдерманом. Но потом решил, что об этом особом случае напишет товарищу Сталину в своём втором письме, после того как получит ответ на первое.
В тот понедельник Лёнчик после последнего урока не пошёл сразу домой. Он решил посмотреть сначала на свежую афишу кинотеатра «Узбекистан», чтобы узнать какой фильм будут крутить всю начавшуюся неделю. По слухам это могла быть «Железная маска» или «Багдадский вор». Чтобы быстрее добраться до кинотеатра, Лёнчик решил поехать туда на трамвае. Во второй вагон подошедшего трамвая он хотел забраться последним, чтобы быстро и без оплаты сойти уже на следующей остановке. Но в последний момент в переполненный вагон заскочили два подвыпивших мужика в пропахших мазутом телогрейках и маленький Лёнчик, вместе со своим школьным портфелем, оказался плотно прижатым к стоящей впереди высокой толстой тётке.
Трамвай уже подходил к следующей остановке, когда тётка, обернувшись к Лёнчику и схватив его за воротник пальто заорала:
– Чем это ты, гадёныш, колешь так больно мою ногу?
И уже на остановке, где Лёнчик изо всех сил тщетно пытался вырваться и убежать она, рассмотрев его /черные кудряшки из-под шапки, кривоватый носик с горбинкой/кричала, собирая толпу любопытных:
– Граждане-товарищи да что же такое делается… жидёнок этот поганый всю меня в трамвае исколол, вот, смотрите:
Она опустила чулок, обнажив до колена перед окружившей её толпой очень белую, пухлую, почти одинаково широкую на всем протяжении ногу. И, действительно, в сантиметрах двадцати выше щиколотки на коже имелось небольшое, размером с копеечную монету, фиолетовое пятно из которого вытекала тонкая струйка еще не свернувшейся крови. И тогда из толпы прозвучало:
– Все ясно. Это они, врачи-вредители, детей своих еврейских обучили в толкотне исподтишка рак людям прививать. Так упорно расползавшийся по городу слух о вредительских раковых прививках как бы получил наглядное подтверждение. И когда круг, в центре которого уже заражённая смертельной болезнью, но пока еще очень сильная тётка удерживала Лёнчика, начал угрожающе сжиматься, правильный пацанёнок Лёнчик, глядя в глаза приближающихся к нему людей, впервые в своей короткой жизни ощутил настоящий смертельный страх.
Чем эта история могла закончиться.? Ясно, что ничем хорошим. Лёнчика могли забить насмерть. Могли только покалечить. Потом история эта густо обросла бы новыми слухами и привела бы к новым жертвам, а возможно, и к массовым погромам. Но ничего такого не случилось. Не случилось только по счастливой случайности.
В тот самый момент на той же остановке случайно оказался учитель физкультуры Мунис Вахидович Тухватуллин. И он не отдал толпе на растерзанье своего ученика, возможно – будущего олимпийского чемпиона.
Мунис говорил с толпой по-русски и по-узбекски. Говорил о том, что хорошо знает этого мальчишку – своего лучшего ученика, который никаким шпионом никак быть не может.
И самосуда над ребёнком ни в коем случае он не допустит. Во всем что случилось пусть разбирается милиция. Он снял свой полушубок и накрыл им Лёнчика с головы до пят. И толпа, увидев его обгоревшие, в розовых пятнах, руки, и три ряда орденских планок на пиджаке, отступила.
А через несколько минут явился на шум милицейский немолодой лейтенант и быстро разобрался в произошедшем. Он осмотрел тёткину фиолетовую колотую рану, опросил пострадавшую и подозреваемого Лёнчика и троих стоявших рядом с ними в трамвае свидетелей. Затем он отобрал у Лёнчика портфель, раскрыл его, обнаружил дырку в нижнем углу и выпавшую из поломанного пенала ручку с 86-м железным пером, острый конец которого был покрыт присохшими фиолетовыми чернилами. Лейтенант показал свои находки толпе и объяснил: когда двери трамвая закрылись, то потеснившиеся подвыпившие большие мужики прижали Лёнчика с его торчащим из дырявого портфеля железным пером, к тёткиной ноге… Вот только всего… и ничего более.
Толпа, потеряв интерес разошлась, а толстая тётка, послюнив палец и тихонько матерясь, стёрла с ноги чернильное пятно и, подтянув чулок на прежнее место, поплелась по своим делам. На прощание капитан дал Лёнчику три полезных совета: надо купить новый портфель, надо починить пенал и не нужно лезть в переполненный трамвай для того, чтобы проехать только одну остановку.
Однако на этом Лёнчикино везение не закончилось. Уже на следующий день он вдруг стал правильно выговаривать все, кроме русского «Р» проблемные для него прежде согласные звуки. А к концу учебного года он полностью преодолел и своё, имевшее место по семейным обстоятельствам, отставание от большинства одноклассников в общем развитии. Знающие люди говорили: в результате стресса такое с детьми бывает. А самые знающие добавляли: бывает, но очень редко. Только лёгкая картавость останется с ним навсегда, но больших неприятностей не причинит. Учеником старших классов уже полной средней школы, он даже будет подначивать одноклассников: «Учительница французского говорит, что только у меня, у одного в классе, правильное парижское произношение звука R».
На этом простая история: «Лёнчик и дело врачей-вредителей» заканчивается, а сложная история Лёвчика еще только в самом начале её благополучного конца.
Задуманное удалось Лёвчику реализовать лишь частично. Он отдал свой черновик Валентине Ивановне, и она, прочитав письмо сказала:
– Ты, Лёва, молодец. Все правдиво и понятно написал. Но грамматических ошибок очень много и чистописание твоё по-прежнему хромает на две ноги, а товарищу Сталину нужно писать грамотно и очень красиво. Поэтому я сама, исправив все ошибки, перепишу твоё письмо на самой лучшей бумаге и отправлю от твоего имени в конверте с твоим адресом. Уверена, что товарищ Сталин ответит тебе. Но знай, будет это не скоро. У нас в СССР живёт 200 миллионов людей и от них Иосиф Виссарионович получает очень много писем. Он их все читает и всем отвечает, но у него есть еще и много других очень важных государственных дел. И на прощание:
– Да, Лёва, не забудь сказать маме чтобы она в субботу пришла на родительское собрание. Это очень-очень важно.
В субботу вечером мать пришла в школу к ожидавшей её Валентине Ивановне. С ней, с Валей – своей почти ровесницей: сиротой, вдовой и матерью одиночкой двенадцатилетней девочки /отца Вали, работавшего помощником секретаря ЦК Узбекистана Акмаля Икрамова, расстреляли в 39-м году, мать умерла через год, муж погиб в 43-м при форсировании Днепра/ мать Лёвчика была знакома давно, за год до его рождения. После родительского собрания Валя попросила её остаться и сказала:
– Я уже давно не хочу ни говорить, ни думать о том, что они сделали с нами. Но что, что они делают с нашими детьми? А я? Одно только название что учитель. Чему я могу научить их кроме чтения и письма… Выходит, что ничему. И как, и чем они будут жить, когда вырастут… Вот твой Лёва, хороший мальчик, хороший ученик: сначала где-то услышал или прочёл, а потом… потом – вот, посмотри, он что написал.
И протянула матери Лёвчикино письмо товарищу Сталину:
– Забери это, спрячь и никому не показывай, а Лёве ничего не говори.
Придя домой мать бросила исписанный Лёвчикиными каракулями двойной тетрадный листок в печь. И он, облизанный синевато-оранжевыми огоньками догоравших малозольных сибирских углей, свернулся, почернел, посерел и рассыпался в лёгкий прах.
В начале февраля Валентина Ивановна сказала Лёвчику: письмо товарищу Сталину отправлено.
Лёвчик с нетерпением ждал ответа, но не дождался и вскоре понял, что и не дождётся. Через месяц, пятого марта, дорогой товарищ Сталин умер. В тот день, когда о смерти вождя было официально объявлено, в Лёвчикиной неполной средней школе плакали все. Плакали и малыши, и выпускники – семиклассники, и все учителя.
Плакал тихонечко, сняв очки и вытирая мокрое лицо клетчатым носовым платком, директор школы Семён Абрамович. И только Валентина Ивановна лишь прикладывала к сухим глазам маленький кружевной платочек.
А еще через месяц, в апреле, Лёвчик из передачи Всесоюзного Радио узнал, что «дело врачей» прекращено за отсутствием события преступления. Самое справедливое в мире советское правосудие тщательно разобралось и установило: врачи были оболганы, они ни в чем не виноваты. Бывших вредителей и убийц с извинениями выпустили на свободу. Tем из них, кто после применения пыток как самого эффективного метода получения «царицы доказательств» – чистосердечного признания, был еще способен лечить, консультировать или учить, позволили продолжать честно трудиться на своих прежних рабочих местах. Такие дела… Лёвчик обрадовался и поспешил поделиться потрясающей новостью с матерью. Но она уже была в курсе…
А помирившиеся на время праздничного застолья по случаю свадьбы Аркашкиного брата драчуны из враждующих дворов, слушали, приоткрыв в изумлённые рты, песенку, которую распевали под гитару хмельные однокурсники жениха – студента-медика:
Дорогой товарищ Коган
Кандидат наук!
Виновата эта погань –
Лидка Тимашук.
Дорогой товарищ Вовси –
Друг ты наш и брат!
Оказалось, что и вовсе
Ты не виноват.
Дорогой товарищ Фельдман –
Ухо- горло – нос!
Ты держал себя как Тельман,
Идя на допрос.
Песенка эта и Лёвчику понравилась. Особенно первый куплет про его однофамильца товарища Когана.
С Вовчиком Черниченко они помирились, Вовчик первым мириться пришёл. Пришёл потому, что тоже был очень хорошим мальчиком. Пришёл, чтобы поздравить Лёвчика с днём рождения и подарил ему красивую большую книгу: «Сказки народов Севера». Но долгой дружбы не получилось. Осенью Черниченки переехали жить куда-то на свою ридну Украину.
Дальнейшая жизнь Лёвчика, Лёвы, Льва Наумовича Когана сложилась вполне удачно. Так что учительница Валентина Ивановна зря огорчалась и зря горестно вздыхала. Он всегда был хорошим… хорошим мальчиком, но по мнению некоторых его знакомых, так и не ставшим вполне взрослым. Он был очень хорошим пионером. Обещал перед строем брать пример с Павлика Морозова и Вали Котика. Был хорошим комсомольцем, хорошим студентом ташкентского Политехнического Института и хорошим добровольным народным дружинником.
В Армии был хорошим солдатом и там в 64-м году, когда, до шестидневной арабо-израильской войны, евреям еще было можно, вступил в КПСС. Был хорошим членом коммунистической партии. Посещал все партсобрания, своевременно платил партийные взносы и даже два года слушал и конспектировал лекции в Институте Марксизма-Ленинизма. Хорошо, не хуже других, работал сменным инженером на тракторном заводе. Все, публикуемое на первой странице газеты «Правда» до развала СССР, Лёв Наумович считал истиной в последней инстанции. После развала СССР вышел из КПСС и эмигрировал в Израиль. Там он стал хорошим, убеждённым сионистом правого толка, активным членом партии «Наш дом Израиль» и владельцем небольшого, но прибыльного бизнеса. Читает он теперь не «Правду», доступную и в Израиле, а столь же уверенную в своей единственной правой правоте, бесплатную газету «Израиль Хайом».
В одно из воскресений, в Иерусалиме, войдя в кафе, Лёв Наумович, всмотревшись внимательно, узнал в человеке за барной стойкой друга детства Володю Черниченко. Узнал, хотя прошло почти полвека с тех пор, как они расстались. Володя рассказал:
– Эмигрировал я в 93-м, все по закону, и даже не по еврейской жене, хотя такая у меня и была. Я сам по себе имел на то полное право. Мать моей покойной матери была чистокровной еврейкой из украинского городка Сатанов, а её отец, мой прадед рэб Мойше Сатановский, был известным хасидским магидом.
В Израиле у Володи другое имя: Вольф Черник. Жизнью в Израиле Вольф доволен, но не так чтобы уж очень. Жалуется: у них тут, в Южном Тель-Авиве бардак, грязь и преступность от переизбытка понаехавших разноцветных неевреев. Подумывает о том, чтобы перебраться в Канаду. На вопрос Льва Наумовича:
– Помнишь, Володя, собрание в школьном спортзале, «дело врачей», книжку мою «Узбекские сказки», – отвечает уверенно:
– Нет, ничего такого не помню. Ты, Лёва, что-то путаешь. Я тогда... ну, когда это дело врачей было… еще и в школу не ходил.
Жизнь Лёнчика, Леонида Викторовича Шнейдермана, в раннем детстве не очень хорошего мальчика, и сложилась не очень хорошо. Ни олимпийским чемпионом, ни просто хорошим гимнастом он не стал. Но спорт не забросил и с десятилетнего возраста увлёкся классической борьбой. Окончив среднюю школу с хорошими оценками в аттестате зрелости, он без труда поступил в Институт Физкультуры и будучи студентом, стал серебряным призёром юношеского первенства СССР по классической греко-римской борьбе в лёгком весе. В зрелом возрасте работал преподавателем на институтских кафедрах физкультуры в Ташкенте и Самарканде. После распада СССР, перебрался в город Набережные Челны, где, вместе с другими бывшими спортсменами, несколько лет трудился в частном Охранном Агентстве и в 98-ом году погиб в перестрелке с криминалом.
