Так говорил Сабуров

...В руки Сабурова попадает стариковский журнал, представляющий собой жизнеописание… тоже Сабурова! А именно: знаменитого утописта второй половины 19 века, столбового дворянина, окончившего Пажеский корпус, сделавшегося путешественником, чьим именем названы горные хребты, революционером, бежавшим из тюрьмы, а на закате дней ставшего создателем колонии, где уничтожены главные силы, по мнению Сабурова-старшего, подавляющие личность человека, — государство и религия...
...Сабуров-младший тоже оказывается зараженным мыслью о том, что никто не должен нами руководить, что подлинная элита (ученые, художники и т. п.) сами сумеют организовать гармоничный социум и облагодетельствовать бесхозное человечество. Главное, дать развернуться, не мешать, и это заблуждение интеллигентского сознания, надо отметить, типично для многих и многих.
Однако вульгарная современность не дает такой возможности, в чем Сабуров убеждается по ходу повествования. Все равно наверх вылезают середнячки и прохиндеи, а та самая подлинная элита либо задвигается, либо идет в услужение к бездарям...                                                                                                                          

                                                                                                                          Владимир Шпаков
………………………………………………………………………………....................

…Как всегда в подобных случаях, и в правлении, и в рядовой акционерской массе возникла тоска по «твёрдой руке», которая вселила бы страх божий в лодырей, халтурщиков и расхитителей. И такая рука вскоре нашлась: на заседании правления попросил слова крепкий мужчина с седеющей щёткой усов на решительном лице, выдубленном тропическим солнцем. Отставной полковник колониальных войск произнёс краткую, но энергичную речь. Его заключительные слова: «Пора оставить пряники и приняться за кнут!» – были встречены рукоплесканиями.
Бравый полковник отправился на театр военных действий с твёрдым намерением вооружиться ежовыми рукавицами, с мрачным удовлетворением посасывая свою незажжённую трубку (врачи рекомендовали ему поменьше курить) и готовясь к скорой и решительной победе. Он усмехнулся, вспомнив, что именно эта трубка, с которой он не расставался во время многочисленных субтропических кампаний, доставила ему среди туземцев прозвание Дырка-с-дымом: лестный для полковника нюанс заключался в том, что таким же точно образом туземцы именовали пушку и жерло вулкана.
Кнут и еще раз кнут! Не довольствоваться увольнениями и грошевыми начётами, а не жалеть времени и средств на судебные преследования!
Однако, когда Твёрдая Рука немного вошёл в подробности дела, его тягостно поразило несоответствие между грандиозными возможностями ущерба и ничтожеством вызвавших его причин: какой-нибудь голодранец, чьё конфискованное имущество заключается в рваных штанах да нескольких кривых жердинах, кое-как обмазанных глиной, способен вывести из строя миллионную домну. Если даже принудить мерзавца к бессрочным каторжным работам в пользу компании, то и в этом случае для возмещений ущерба потребуются геологические сроки.
Мало того: с увеличением числа судебных процессов количество аварий и бракованных изделий даже возросло, а причины их чаще всего так и оставались нераскрытыми: мерзавцы-исполнители и мерзавцы-контролёры были связаны круговой порукой. Увеличение числа надзирателей только увеличивало накладные расходы, и без того ложившиеся тяжким бременем на плечи компании, а усиление строгостей приводило к тому, что никто не желал брать на себя ответственность за самомалейшее нестандартное решение. В результате верховный управляющий вынужден был – хотя и безуспешно – брать на себя работу сотни служащих низшего звена и выпускать из рук вопросы стратегические, – и дело само собой катилось неизвестно куда.
В довершение всего, не выдерживая возросшей нервозности, люди начали во множестве увольняться с работы – причём как раз самые смирные и надёжные, а разные сорви-головы, напротив, находили удовольствие в разгорающейся партизанской войне.
И тогда Твёрдая Рука решил сделать ставку на китайцев, расставляя их – добросовестных и не связанных с местной голытьбой – на должности всевозможных надзирателей и младших командиров производства – «фельдфебелей индустрии», если пользоваться привычной полковнику военной терминологией.
Эти служебные успехи отразились на положении китайцев самым плачевным образом.
Прежде отношение к китайцам носило характер снисходительной насмешки – забавляли их непроизносимые имена, забавлял нелепый китайский обычай на кладбище, для чего-то выметенном чище обеденного стола, молиться могилам папаш-мамаш, вместо того чтобы, как положено, молиться в храме господнем. При этом китайцы еще имели глупость считать траурным цветом белый, когда и младенцу ясно, что траурный цвет – черный.
Вообще, с покойниками китайцы колбасились, как с норовистой бабёнкой: дно могилы устилали углём, извёсткой и еще какой-то хреновиной, белого петуха резали на могиле – нет, чтоб выпить по-христиански и разойтись. Простой работяга из китайцев мог перечислить черт-те сколько своих прапрапрадедов и по пальцам назвать, чего они хорошего наделали за свою китайскую жизнь: у китайцев считается, что если ты что-то худое сделаешь, то и всех предков своих оконфузишь, и потомков тоже. Не дурь ли! Графья они, что ли? Глупому китаёзе важно, чтоб и его самого прапраправнуки помнили и почитали, – как будто ему за это на том свете лишний стаканчик поднесут!
Смешило и то, что косоглазые все подряд носят на коромыслах, чтоб не дай бог не испачкать свои синие балахоны, и то, что едят за низенькими столиками, и притом палочками, а не руками, да и едят-то всякую пакость, какую-то кашу с редькой, змей, ящериц, морских червей, считают за лакомство мясо жирного щенка – тьфу ты, прости господи! – а сами брезгуют бараниной и говядиной, – даже коровьему маслу предпочитают вонючее кунжутное! – зато не любят корицу, гвоздику, – не дураки ли?
Больше того: по дурости своей, китаец ни за какие коврижки не пойдёт собирать милостыню – скорее станет жрать тухлую кошатину или горб гнуть за пару медяков, которых и на стопаря не хватит. Впрочем, эти олухи и в выпивке ни хрена не смыслят: чарочки у них с напёрсток – воробью не забалдеть, потому в ихнем квартале хорошо если одного пьяного за целый день встретишь. Все не как у людей!
Отцов-матерей, конечно, надо почитать – но не до китайской же дурости! И что за почтение – в отцов день рождения добрый сын должен подарить ему хороший гроб, а ко дню пятидесятидевятилетия – похоронную одежду. Лучше бы они ее прогуляли вместе – на тот свет и в отрепьях пускают. Гостей они тоже почитают не хуже покойников, и опять по-глупому: и гость, и хозяин из уважения должны в шапках сидеть, – какое же это уважение – в шапках?
Когда невеста с пузом под венец идёт – это неладно, никто не спорит; ну, а когда невесте с женихом до свадьбы и за руки не дадут подержаться – этакое тоже ни к чему.
Огороды свои удобряют всякой тухлятиной. Правда, и снимают с них втрое больше местных, но все равно ни один белый человек такого бы и в рот не взял.
Впрочем, по-настоящему мерзостный обычай у них был только один: детишек хоронили не на кладбище, а снаружи. Не то что выходцы из просвещённой Европы, у которых дети хотя и мёрли тучами от безнадзорности, но зато всегда погребались на кладбище и по христианскому обряду.
Однако народ китайцы был смирный, и никто им никакого зла не причинял, – ну, разве, позволят иной раз какую-нибудь дружелюбную шутку: встретившись с китайцем, зажать себе нос, дёрнуть его за косу, дабы проверить, своя она или фальшивая, поджечь бумажные фонарики, которыми они на праздник украшают свои дома, в сентябрьское новолуние, когда китайцы посылают друг другу земные плоды и сладкие булочки, отнять подношение, здесь же, на улице откусить, сплюнуть и вернуть обратно, – вот, собственно, и все забавы.
Но теперь, когда политика нового управляющего поставила китайцев на другую сторону баррикады, им стало просто опасно появляться за пределами своего квартала. Впрочем, и в его пределах они не чувствовали себя в полной безопасности: ночные поджоги и нападения на их хижины сделались самым обычным явлением. Поэтому начался все усиливающийся отток китайцев обратно на родину. Да и остальным коллаборационистам – даже и с белой кожей – благоразумнее всего было не покидать территорию комбината, которая охранялась, как стратегическая крепость. И то в каждом цеху их подстерегал «несчастный случай».
Но если китайцам такой образ жизни был до некоторой степени привычен (в Поднебесной империи чиновники обязаны были жить в присутственных местах, не общаясь с рядовым населением), то для широких европейских натур что-либо подобное было совершенно невозможно. Поэтому в скором времени комбинат начал испытывать острейшую нехватку рабочей силы, а пополнить ее за счёт китайской иммиграции уже не удавалось: невидимый китайский телеграф широко разнёс вести о здешнем терроре, и охотников сложить голову вдали от родных могил находилось очень немного.
С уменьшением числа рабочих количество брака и аварий только возросло.
Стискивая в челюстях бездымную свою трубку, Твёрдая Рука – гроза халтурщиков и расхитителей – после недолгого размышления уяснил себе причину неудачи: у работников оставалась возможность при помощи увольнения избежать ответственности. Выход напрашивался сам собою: работники должны быть насильственно прикреплены к своим местам. И Дырке-с-дымом удалось (за солидную мзду) добиться полугласного и полузаконного соглашения с правительством, благодаря которому необходимое количество каторжников обязывалось отрабатывать свой срок на предприятиях компании.
Наконец-то Твёрдая Рука обрёл долгожданную и спасительную абсолютную власть. Но, даже и обладая всей полнотой власти, Твёрдая Рука не имел никакой возможности охватить своим вниманием весь океан аварий, поломок, умышленных и неумышленных нарушений технологии и др., и пр., и поэтому был вынужден делегировать свои полномочия на нижнюю иерархическую ступень: фельдфебелям индустрии, которые одни только и могли разобраться в деталях всех происшествий, – всякая абсолютная власть есть власть не фараона, но его фельдфебелей.
Однако, обладая неограниченной властью, только последний глупец не стал бы ею пользоваться в собственных целях: карать неугодных, выгораживая тех, кто сумел потрафить. Фельдфебели следили лишь за тем, чтобы сходился общий баланс преступлений и наказаний: чтобы за каждым случаем поломки, за каждым случаем брака следовало суровое и неотвратимое наказание. А на кого оно наложено – это вопрос второстепенный.
Но поскольку каждый работник скоро понял, что его благополучие зависит вовсе не от его усердия, а только от взаимоотношений с фельдфебелем, то каждый и стремился все делать похуже, стараясь лишь не сердить своего фельдфебеля и не выделяться на фоне общего разгильдяйства и головотяпства.
Зато в качестве коменданта осаждённой крепости Твёрдая Рука показал себя превосходным образом: и караульная служба крепости (пардон – комбината), и баланс преступлений и наказаний достигли полного совершенства, и если бы не кошмарные убытки, то имелись бы налицо все основания торжествовать победу.
В этот момент и явился на сцену Пётр Николаевич Сабуров.
Луиза часто, – а точнее, всегда, когда к тому представлялась возможность, – докучала отцу рассказами о Сабурове: он бы наверняка одним только своим взглядом разрешил все затруднения, ибо от него исходит такой свет, такое сияние!.. Отец только покряхтывал.
А Сабуров тем временем, жертвуя половиной своего скудного пайка, дрессировал тюремных крыс. Сабуров, подобно Господу Богу, учил крыс трудиться – в поте, так сказать, мордочки добывать сыр свой, и в конце концов они твёрдо усвоили: чтобы есть, нужно трудиться (но не обязательно тому, кто ест). Постепенно определились крысы-трудяги, неустанно работавшие рычажком и даже не обращавшие чрезмерного внимания на заработок (сыты кое-как – и ладно), крысы-лодыри, бравшиеся за работу только в самом безвыходном положении, крысы- воры, крысы-грабители и даже крысы-эксплуататоры, покусываниями побуждавшие более кротких или слабых потрудиться на благо общества.
И тогда Сабуров одним махом осуществил извечную мечту всех утопистов: он отделил честных тружениц от остального племени и создал из них новое общество.
И что же? В непродолжительном (для заключённого, разумеется) времени крысы вновь разделились на те же самые роли и практически в тех же самых пропорциях: такой-то процент лентяек, такой-то воровок, такой-то эксплуататоры!.
Но Сабуров не слишком уж гордился своим открытием: он с самого начала предвидел, что трудолюбие не есть личное, внутреннее свойство особи, а итог ее общения с остальными.
После этого Сабуров принялся за антиутопию: создал общество, состоящее из одних эксплуататоров, – но тут камеру знаменитого узника навестил министр внутренних дел. Уяснив суть эксперимента, экспансивный отпрыск латинской расы, невзирая на свой сан, пришёл в такой восторг, что на следующий же день отдал распоряжение о высылке Сабурова из пределов страны, избавив его таким образом от длительного тюремного заключения.
К сожалению, на воле у Сабурова уже не нашлось времени завершить эксперимент: именно тогда отец Луизы обратился к нему с формальным предложением занять пост управляющего в далёкой колонии, стойко пронёсшей свой стереотип сквозь политику пряника и политику кнута.
Россказни Луизы о необыкновенном взгляде Сабурова, якобы способном усмирять сибирских медведей, не произвели на отца сильного впечатления, но тот факт, что Сабуров в своё время привёл к процветанию союз артелей, внушил ему некоторую надежду: кто знает, может быть, «красному барону» и удастся поладить с этой сволочью. Трезвый коммерсант обратился к Сабурову, как обращается к знахарю образованный врач, обнаруживший у себя неизлечимую болезнь.
Сабуров принял предложение.
Луиза отправилась с ним.
– Рядом с вами моя жизнь обретёт смысл, я научусь у вас жить для других, – без конца повторяла она, ввергая Сабурова в изрядное смущение: он не умел так часто и с такой простотою произносить и слышать о себе подобные слова.
Узнав из газет о новом начинании Сабурова, к нему присоединился молодой инженер – горячий энтузиаст научно-технического прогресса. На пароходе, возбуждая ревность Луизы, он не отходил от Сабурова, делясь с ним своими планами, намереваясь объединить аграрный и промышленный секторы в единую технологическую цепь. Он объяснял, как повысить урожайность почвы, как укрепить фундамент печей... Сабуров слушал его с неподдельным интересом, но в глубине души он твёрдо знал, что хлеб родит не почва, а воля земледельца, и что все на свете фундаменты стоят на фундаменте человеческих желаний.
Энтузиаст научно-технического прогресса впоследствии принёс большую пользу в качестве технического советника, – ему важно было дело само по себе, а не людское признание (то есть он, сам того не подозревая, водил компанию с бессмертными), – но Луиза не вынесла неусыпных трудов непрестанного дарения без отдачи. Более того, «несчастный народ» на каждом шагу еще и старался обжулить своих благодетелей: вдовы брали напрокат чужих детей, плотники норовили сорвать тройную цену за кособокий барак, который строился для их же товарищей, а больничная прислуга, отказывающаяся верить в микробов, спокойно протирала одной и той же тряпкой и ланцет, и клистирный наконечник. И в душе Луизы поднималось невыносимое отвращение к этой грязной, неблагодарной черни.
И наконец пред нею во всей нагой простоте предстал извечный вопрос: «Да с какой, собственно, стати лучшие должны служить худшим?».
– А чему же еще служить? – растерянно спросил Сабуров.
На этот вопрос и в самом деле нет ответа: если не чувствуешь в себе желания служить людям, то никакой другой причины уже не сыщешь. Но неужели Вы, Пётр Николаевич, действительно любили не идею человечности, а именно этих людишек – грязных, глупых, но жуликоватых? Впрочем, участь души нашей – пока она жива – разрываться между противоположными влечениями, а как только одно из них добьётся полной и безоговорочной капитуляции всех остальных, – тогда конец: душа мертва. Христос советует возлюбить ближнего, как самого себя, а Ницше выше любви к человеку ставит любовь к идеям и призракам. И что же? Безоговорочно победит любовь к идее – и ты бессердечный фанатик, доктринёр, одолеет любовь к ближнему – и ты обыватель, «славный малый», не умеющий видеть дальше приятельского или родственного кружка.
Луиза вернулась в Европу, унося в своей душе горечь и ненависть, а Сабуров остался и дальше вычерпывать море недоверия, которое, уже начинало казаться, вовсе не имеет дна.
Но и его любовь, а следовательно, и вера, тоже были бездонны.
Поздним вечером он открывал окно и слушал простонародные песни, доносившиеся с какой-нибудь убогой гулянки. Песни – бог весть когда – создавались неотёсанными гениями, утратившими жалкое бессмертие имени: сквозь охрипшие или визгливые голоса проступала такая мощь любви, радости или боли, что у него занималось дыхание, а по лицу катились слезы восторга, и он знал, что пьяные слезы поющих столь же чисты, как его собственные. Ведь гениальнейшие песни эти тоже создавались невежественными, необученными хорошим манерам людьми...
И в сердце Сабурова снова возвращалась надежда.
Солнцеворот, как всегда, прошёл незамеченным: просто в полярной ночи время от времени начали брезжить какие-то проблески, а когда впервые проглянул краешек солнца – этого никто, в сущности, и не помнит.
Стефан Цвейг, в двадцатых годах собирая материал для книги о Сабурове, беседовал с довольно еще многочисленными очевидцами, помнившими русского управляющего.
Цвейг записал следующие версии:
1. Сабуров отличался необычайной красотой, пленившей прежде всего сердца женщин.
2. Во время эпидемии холеры пожимал руку больным.
3. Вынес ребёнка из горящего дома.
4. Сумел прочистить забитые шлаком фурмы и растопить «козла» (застывший в печи чугун).
5. В одиночку разогнал хулиганскую шайку.
6. Отменил введённые Твёрдой Рукой талоны на спиртное.
7. В течение четырёх месяцев промышленного спада, когда комбинат не работал, выплачивал рабочим сносное пособие (так и было на самом деле, а средства Сабуров раздобыл в кредит, и в течение нескольких лет, пока не закончил выплаты, находился под угрозой тюрьмы, куда на этот раз попал бы в непривычном для него качестве мошенника и злостного банкрота).
8. Мог в один дых засосать целую бутылку рома, а вместо закуски расшибить ее о собственный лоб, на котором при этом не появлялось даже пятнышка.
.............................................................................................................