повесть

3.

Однажды он набрёл на крохотный скверик посреди перекрёстка узких улиц; в центр его так и просился старинный фонтан, источник, под тоненькой струйкой которого девы наполняли бы свои кувшины, однако на этом месте не было никаких украшений, хотя бы клумбы, вообще ничего, только стояли одна супротив другой две садовые скамейки. Тут и устроился отдохнуть Орочко. Ближайшее здание было обращено к нему углом, так что на обеих его стенах видны были невзрачные вывески небольших магазинчиков, принадлежавших русским, а точнее – выходцам из бывших союзных республик. Торговали во всех примерно одним и тем же, так что бесполезно было сравнивать – кастрюлями, скобяными изделиями, чайниками, электрической мелочью. И всё же в витрине одного Захар Ильич с изумлением разглядел, среди ножниц и зажигалок, нечто отличное: пистолеты (боевые, газовые или вовсе пугачи – он, конечно, не имел понятия: подобные инструменты он раньше видел только в кино). «Неужели их покупают? Находят же применение!» – сказал он про себя и, привязав Фреда на улице, зашёл внутрь. Там он всё же постеснялся сразу приникнуть к оружейному прилавку, а для начала принялся разглядывать утюги.
Не прошло и полминуты, как в помещение весело ввалилась ватага молодых мужчин, переговаривавшихся на смеси русского и другого, явно тоже славянского, языков. Продавец приветствовал их, словно знакомых.
– Что, хозяин, продашь сегодня ствол? – услышал Захар Ильич зычный вопрос.
– Отчего же не продать? – с готовностью ответил тот.
– А знаешь ты, что' нам нужно?
– Как не знать, когда я здесь торгую.
Посетители, видимо, смущённые такой логикой, замолчали, а Захар Ильич, стараясь не суетиться, вышел прочь, тотчас пожалев, что остался в неведении относительно того, какой товар нагрянули покупать славяне: его смущало, что продавец первым делом не спросил, есть ли у них разрешение на оружие. Захару Ильичу тоже захотелось иметь пистолет.
«Скорее всего, они не покупатели вовсе, – подумал он. – Это у них баловство, шутка старых знакомых».
Вот и ему следовало бы познакомиться с продавцом, чтобы потом иметь право, зайдя в лавку, с порога поинтересоваться при посторонних, не продаст ли тот «ствол», а потом уже объяснить пространно: «Хотелось бы соорудить какую-нибудь самозащиту: живу на первом этаже – не знаю, как у вас, а в Союзе это было рискованным делом». Как это осуществить, он пока не знал, тут пригодилась бы женщина, только ту он не хотел трогать всуе. Ему невольно пришлось придумать собственный план. Будущее приключение захватило его, словно мальчика.
Игру Захар Ильич начал с понедельника – и неудачно. Вечером он сел на скамейку в знакомом уже скверике и, дождавшись, пока хозяин магазина закроет все запоры, пошёл за ним следом, как думал – до пивной («Куда ж ещё, – решил он, – податься порядочному немецкому бюргеру после работы, тем более, если он – русский?»). Тот, однако, прямиком отправился домой. Захар Ильич, обследовав окрестности, вообще не обнаружил пивных заведений и расстроился, но всё-таки повторил свой опыт на следующий день – и увидел, как продавец завернул в крохотную закусочную – такую тесную, что там и присесть сколько-нибудь надолго было нельзя, а только – стоять у прибитой к стене полки. Тут, впрочем, и не пили – нет, пили, конечно, только не так, как мог видеть в прежней жизни Захар Ильич: не усевшись за липким столом, а стоя, отхлёбывая из горлышка небольшой бутылочки. Продавец утюгов и пистолетов купил бумажную тарелочку с жареной картошкой и пиво, а Захар Ильич – тоже бутылочку, но с водой, и, подходя к полке, будто бы оступился и толкнул торговца:
– Ах, простите!
На русское «Ах» тот и ответил, машинально, на том же языке:
– Да ничего, что вы – в такой тесноте!
– О, да вы – русский? – удивился Захар Ильич. – И, постойте, я вас где-то встречал…
– В магазине, наверняка. Я торгую на соседней улице. Чайники, радио – заходите, у меня дешевле, чем у немцев.
– А я поторопился, уже купил музыку и наверняка переплатил. Жаль. Меня, правда, умные люди учили не торопиться на первых порах, когда глаза разбегаются. Мне наверняка и ещё много чего понадобится – зайду, спасибо. Да и просто так загляну – посмотреть, что и как: интересно, как устраиваются наши люди.
«И устроиться самому, – продолжил он про себя. – Не волноваться больше, так пойдёт или этак, а твёрдо знать выход».
______

Обидно было бы кончить свои дни в чужой земле – вот о чём он до сих пор не подумал, хотя всё считал свои годы и годы Фреда, складывая, деля и вычитая числа, но оставаясь при этом в пределах чистой арифметики: будто бы не понимая, что никто не придёт погрустить на его могилу. Эта мысль пришла ему в голову лишь после того, как Муся заговорила о своём переезде; тогда он решил завещать захоронить урну рядом с Ритой – но и к той, наверно, уже никто не приходил. Племянница? Вряд ли, не такая уж это близкая родня, а её дети – тем более. И всё же лежать там было бы лучше, чем зарасти травой и пылью в немецкой глубинке.
Захар Ильич не находил противоречия в том, что хотел бы до последнего дня жить в Германии, однако лежать на немецком кладбище – увольте, когда бы мог, старался б избежать. Он, кстати, и не видел здесь кладбищ, не интересовался мрачным предметом. Считая, что погосты должны бы встречаться почти при всяких церквах (вряд ли здешние костёлы или кирхи могли стать исключением), он как раз храмов, никаких, и не нашёл в городе – и ужаснулся: неужели красные порушили их и здесь, как у него на родине, как в украинских сёлах? Он попытался вспомнить свои немногие здешние передвижения: вот он ехал на поезде, на машине, объехал всё, что можно, на трамвае – и нигде не заметил церковных построек, лишь в одном из старых кварталов набрёл на памятную стелу на месте сожжённой гитлеровцами синагоги.
Там, откуда уехал Захар Ильич, всё было ненадёжно, зато понятно, и сейчас решение далось ему без труда. Оставалось лишь продумать некоторые, на его взгляд, мелочи: он не знал, например, кого назначить душеприказчиком; решив было, что – Мусю, он тут же посмеялся над собою: та у себя на западе могла вообще не узнать о его смерти.
Как только у Захара Ильича завелись знакомства в Мусином общежитии, он и её стал встречать не то чтобы часто, но – стал встречать. Общих забот у них не находилось, и он, так ни разу и не заглянув к Мусе, не полюбопытствовав, как она живёт – она, правда. и не приглашала – с какой стати?), сейчас, когда неожиданно понадобилось уточнить её планы, предпочёл потерпеть, сколько уж получится, в неведении.
Он, впрочем, считал, что знает её ответ.
– Немного погожу с этим, – так и сказала Муся, когда они случайно столкнулись в центре, у ратуши.
Погодить – теперь, после окончания курсов, значило искать работу при заведомом её отсутствии: рассылать свои предложения и аккуратно предъявлять полученные отказы в социальное ведомство.
– Не всё ли равно, где это делать? – сказала Муся. – Тем более, что у нас – заметьте, у нас! – на востоке работы нет и для молодых. Буду ломать комедию и дальше: искать и предъявлять, искать и предъявлять.
– Придётся выехать из хайма, – напомнил он, – а квартира свяжет по рукам и ногам.
– Ну, мы же не в совке. Только я погожу и с этим, постараюсь остаться в общежитии. В принципе это возможно, у нас есть несколько таких старожилов. Удовольствие маленькое, зато сэкономлю на свете, воде и отоплении.
Орочко как раз учился урезать себя во всём этом – и не думал, что стоит делиться такими заботами с нею. Переезжала Муся или нет, она оставалась чужой женщиной, хотя её то или иное решение всё равно должно было отразиться на обоих.
Тут он вспомнил: что-то всё-таки случилось.
Нет, с нею не произошло ничего плохого, она лишь, начав поиски маклера, вняла неожиданному предостережению. Ей показали: вот, Элла… С Эллой она жила на одном этаже, и обе много знали друг о дружке. Мусе легко было поинтересоваться, что это за история, о которой все говорят, и та рассказала – интересно, в который раз – с видимым удовольствием: ей предложили помочь перебраться в Аахен, и она загорелась идеей, стала грезить знаменитым собором, представляя, как будет рисовать его с самых разных точек, писать акварелью при разном освещении (она была отменной рисовальщицей, известной у себя в Киеве). Маклер оказался симпатичным юношей испанского типа – она так и звала его про себя: Хозе,– однако Элле сразу не понравилось, что он запросил все деньги – четыре тысячи марок – вперёд. Ещё больше ей не понравилось, что он, когда Элла, объяснив, что не может рисковать такой суммой, решительно отказалась от сделки, легко, слишком легко назвал новую сумму аванса: тысяча. Ей не хотелось расставаться даже и с такими деньгами – под честное слово, без договора, немыслимого, конечно, при незаконных операциях, – но и, как она считала, капризничать было стыдно.
– Дальше можете не рассказывать, – остановил Захар Ильич.
– Вы угадали: Хозе больше не появился.
– Значит, вы остаётесь.
– Ни за что. Просто поищу человека с рекомендациями. И вычеркну из списка Аахен.
– Уж это то вы могли сделать сразу: москвичке в маленьком городе не прижиться.
– В таком, как этот.
– Этот, всё же, первый. Вы ещё будете его вспоминать. Эту ратушу…
Здание сложенное пару веков назад из теперь почерневшего камня, занимало всю сторону площади; другая сторона представляла собою обширный огороженный металлической сеткой пустырь на месте разбомблённых полвека назад кварталов.
– …перед которой, – продолжила Муся, – едва не выросли панельные здания «светлого социалистического города».
– Я понимаю вас, – уныло проговорил Захар Ильич. – Или вы доказываете это – себе?
– Вам, дорогой Ильич, вам.
– Я и сам вспоминал о жёнах декабристов.
– Ну зачем же так? Мне грустно, что вы… сдались. Не забудьте: я дала себе слово, что не уеду, пока не наберу вам целый класс детей.
До сих пор Захар Ильич так и не сказал ей, что в одночасье остыл к своему делу, а только ссылался на годы, на усталость. Для себя же он находил всё новые доказательства собственной правоты.
Когда-то у него были два очень способных ученика – Серёжа Лапкин и Коля Кочешков: один, Серёжа – поживее и мужественней, второй – потоньше. Оба, талантливые, казалось, во всём, странно не тверды были в выборе поприща, но Захар Ильич, не принимая их сомнений во внимание, готовил обоих в училище. Он настоял на своём: мальчики пошли по его стопам и учительствовали, а он только сейчас увидел, что обрёк их на прозябание.
– Дома я всё мечтал, мечтал о жизни, – признался он, – а теперь, когда это стало доступно, никак не начну жить. И дело не в учениках.

______

Пора было возвращаться домой, но Фред потянул в сторону, и Захар Ильич не стал противиться, обошёл лишний квартал.
– Если тебе известно, чего ты хочешь, то почему бы и нет? – пробормотал он с сожалением, потому что ему самому многое уже стало безразлично.
Повернув за угол, он увидел идущую навстречу Мусю в сопровождении трёх мужчин. Что ж, город был настолько мал, что здесь не удивлялись нечаянным встречам. Все охотно остановились, заговорили, и Захару Ильичу почему-то сразу стало ясно, что эти трое вовсе не один дружный кружок, а неблизкие люди, каждый сам по себе. Прочные компании ещё не попадались ему здесь: все приезжие, пройдя через общежития, быстро где-то растворялись поодиночке. Нынешние незнакомцы в первую минуту не заинтересовали его, и он насторожился лишь услышав, как один из них (Муся, представляя, назвала его Свешниковым) обращается к общей спутнице на «ты» и называет Марусей. Захар Ильич подумал, что тот, наверно, знает её по России, и что вряд ли они условливались встретиться в глубине Германии. Подобные странные истории уже разыгрывались на его глазах, смущая неправдоподобностью повторений: человек, навсегда оставивший дом, бросивший всё и всех, вдруг, спустя год другой, начинал в самых неожиданных местах встречать людей из прежней жизни, старых друзей, после чего только и оставалось, что тою жизнью зажить и здесь. «Стоило стараться, менять», – усмехнулся Захар Ильич в этом месте своих размышлений, словно позабыв, что сам, можно сказать, и не старался: не выбирал участь, а лишь согласился с подсказкой.
Пёс подбежал к Мусе ласкаться.
– Мы приехали в Германию в один день, – сказала она спутникам о Захаре Ильиче; он понял, что это сказано для него.
– Удивительно, как всё получилось, – согласился он.
– Привет, малыш, – сказал бульдогу старый знакомец Муси, присев перед собакой на корточки и протягивая для знакомства открытую ладонь.
– Это Фред, – сказал хозяин.
– Привет, Фред. Ты не из любителей борьбы под ковром? Впрочем, извини, вижу, что это не про тебя. Сколько ему?
– Двенадцать.
– О, солидный джентльмен.
– Не то слово. Боюсь, что мы с ним даже и не ровесники: если перевести по нынешнему курсу, он давно перерос меня. Век бульдогов недолог. Я со страхом считаю его годы: если один из нас сляжет…
– Славно, что вы решились его привезти.
– Славно! Знали бы вы, чего это стоило… Но у меня больше никого нет.
– Вот как...
– Захар Ильич, – заметила Муся, – считает Фреда лучшим своим собеседником.
– Наверняка тот прекрасно умеет слушать и, что приятнее всего, не задаёт лишних вопросов, – предположил Свешников.
– Собачники склонны преувеличивать, – снисходительно заметил второй из тройки, – Какие там беседы?.. У меня у самого собака.
– Была, Михаил, была, – с сочувствием в голосе поправил третий, немолодой здоровяк с остроконечной головой.
– В каком смысле? – смешался тот. – Что вы, она жива, здорова. Мы её оставили у знакомых, в хороших руках.
– Щеночек? – понял Захар Ильич.
– Одиннадцать лет, почти как вашему. Совершенно разумное существо, ризеншнауцер. И красавица в придачу.
– Потом, когда обживётесь, собираетесь забрать её сюда?
Нет, тот не собирался, да и попросту не понимал, как можно провезти такое крупное животное – оплатить отдельное купе в поезде или разориться на самолёт? Захар Ильич хотел было немедленно поделиться опытом, сказать, что сам только что провёз собаку без приключений да и особенных неудобств в пути не испытал, но понял, что лучше промолчать – чужих людей предательством не попрекают, – и что дело вовсе не в дорожных трудностях. Он заметил, что и Свешников глядит на хозяина шнауцера с недоумением.
Михаил между тем разговорился:
– Мы, конечно, устроили репетицию, оставили её в том доме сначала всего на три дня. Знаете, одни собаки в чужих домах, бывает, становятся агрессивными, другие – отказываются от еды. Так вот, у нас, представьте, всё сошло.
– У людей чаще случается наоборот, – неприятным голосом быстро сказал Свешников. – Они становятся агрессивными как раз в родном доме. Когда их там запирают.
– Однако никогда не теряют аппетита, – напомнил яйцеголовый. – Чаще не мы отказываемся от еды, а нам в ней отказывают.
– О, Альберт, к слову: в Москве (вы не слышали?) инсценировали для телевидения замечательную демонстрацию «Похороны еды» – настоящую похоронную процессию вблизи кремля. Это – к вопросу об аппетите. А как, Маруся, обстоит с агрессивностью здесь? – обернулся к своей знакомой Свешников. – Ты человек наблюдательный и старожил.
– На мой взгляд, никак не обстоит: здесь очень мирные, доброжелательные обыватели. Зато чиновники – будто из другого теста.
– На них иной раз просто зла не хватает, – поддержал Захар Ильич. – У меня была куратором одна симпатичная молодая римлянка, с которой обо всём можно было договориться, а потом я почему-то пошёл по рукам, меня стали передавать из отдела в отдел, из одного учреждения в другое, и я насмотрелся всякого.
– Такое впечатление, – подхватила Муся, – что они иной раз даже нарочно поступают во вред. Кадры ведь так и не сменились, всё осталось, как в ГДР, всё те же коммуняки на постах, и мы, сбежавшие из Союза, для них – идейные противники. Заметьте, они были куда принципиальнее наших – те самые подданные, которые монархичнее самого короля.
– Но тогда отчего же, говорят, и нацисты снова развелись опять же здесь, на «новых землях,» а не на Западе? – запальчиво спросил Михаил.
– Именно поэтому: плоды комсомольского воспитания, – усмехнулся Свешников. – Воспитания в тоталитарном духе.
– И – безработицы, – напомнил Альберт. – Такое впечатление, что после Объединения остановились сразу все гедеэровские заводы: кому нужна их дрянная продукция?
Ему не нужно было доказывать свои слова: с места, где они стояли, были видны шесть заводских труб, все – холостые.
– Хорошо, что меня, в моём возрасте уже не заставят искать работу, – проговорил Захар Ильич. – А наша молодёжь ещё намается.
– Если не секрет, – поинтересовался Свешников, – чем вы занимались там?
Захар Ильич приосанился:
– В прежней жизни я преподавал музыку.
– В прежней? – рассмеялся Альберт. – Вы имеете в виду предыдущие воплощения?
– Кстати, Альберт, – живо откликнулся Свешников, – а ведь как раз вы, с вашими познаниями в биоэнергетике, должны были бы помнить, в каком виде вы существовали в древности. Наверняка сохраняются какие-нибудь остаточные поля, которые вы чувствуете, или что-то в этом роде. Обидно будет, если вы не поделитесь.
– У вас есть предположения?
– Моей фантазии не хватит, чтобы придумать вам роль под стать. Даже если обратиться к классике – надеюсь, вы помните эту песню Высоцкого? – знаете, о воплощениях в баобаба, в пса... С вами эти формы что-то не вяжутся.
– Там была ещё и свинья.
– Да вы и в свиньи не годитесь.
– В этой жизни?
– Браво! – воскликнула Муся, и все расхохотались.
– Слишком высокий темп, – смутился Свешников. – Простите.
– Вот, пожалуй, что: путь, – задумчиво проговорил Альберт. – Что-то в этом роде было. Но это, как у гадалок: упомянут «казённую дорогу» – и конечно же какая-нибудь дорога да выпадет. А я... Возможно, я был ходоком (или как это называлось?) при китайском императоре. Бродил себе по какой-нибудь пустыне Гоби...
– Кстати, о национальном вопросе, – многозначительно поднял палец хозяин шнауцера.
– В прежних жизнях его не существовало.
– Ещё как существовало! – возразил Орочко. – Иначе мы бы здесь не оказались. Я всё порываюсь пояснить: прежней жизнью мы называем то, что было до отъезда.
– Двух жизней не даётся никому, – строго заявил Михаил.
– Какая новость! Просто одна из них не была жизнью, – пожала плечами Муся.
– Двум жизням не бывать, а одной не миновать, – важно изрёк Альберт.
– Я хотел сказать иначе, – поморщился Михаил, – но вы всё шутите, вразнобой и невпопад: то разглагольствуете о старых воплощениях…
– Но это – Свешников!
– …то сокрушаетесь, что не миновать – единственного. Честно говоря, первая ваша позиция увлекательнее, недаром это – модная тема. Увы, к большому, быть может, сожалению, она сейчас для нас с вами не имеет значения. Вот господин Свешников подтвердит, он серьёзный человек.
– Что это вас так вдруг задело? Так, чтобы искать истину прямо сейчас, на улице? Дело всего лишь в том, что каждый хотел бы досконально знать всё о своём прошлом, в том числе и далёком, среди баобабов, а значит, быть уверенным, что у него есть и будущее.
– Подходящее место для подобных речей, но…
– …но ведь, – перебив, подхватил Свешников, – существует же внутри нас нечто, кроме, скажем, мяса и каркаса, позволяющее каждому ощущать себя в мире. Беда в том, что тут ничего не измеришь в физических величинах, а значит – и не объяснишь ощущение собственного «я». Почему я это я, а не вы? И это незнамо откуда взявшееся ощущение должно вдруг исчезнуть всего лишь при остановке насоса, качающего кровь. Но вот исчезнуть ли – в это не хочется верить: в конце концов, никто не привёл доказательств.
– Вы всё сводите к бессмертию души, – недовольно проговорил Михаил.
– Господа, о метафизике – только под водочку, – взмолился Альберт.
– А мы – о физике, Альберт, о физике, – улыбнулся Свешников. – Ну, хотите – о ноосфере? Тоже ведь к делу относится. Или о том, что недавно открыли душу?
– Кто и кому?
– Обнаружили существование души.
– Тому уже шесть тысяч лет, – тихо напомнила Муся.
– Нет, нельзя пускать женщин в науку, – убеждённо сказал Альберт.
– Не знаю, не утка ли это, – предупредил Свешников. – Я просто услышал по радио. Только вдуматься: физики открыли душу! Не знаешь, ликовать или смеяться.
– И что, её поймали на выходе из тела?
– Нет, гораздо скучнее: нашли, что молекулу ДНК нельзя уничтожить бесследно: она оставляет после себя поле. Такой вот скромный результат опыта, да и рассказано было мимоходом, но я насторожился: осмелятся сказать или нет? Так и понятней было б, напрямую: тело исчезает, а душа остаётся. И ведь было произнесено! Вскользь, стесняясь, но слово «душа» произнесли.
– Серьёзные, однако, материи...
– Уж вам то, Альберт, следовало бы принять новость без удивления.
– До такой лирики я не опускался.
– Не поднимались, скорее, – поправил Михаил.
– Полно вам брюзжать.
– Вернёмся к началу, – предложила Муся.
– К прежней жизни? – обрадовался Альберт. – Или к Еве?
– К тому, что в прежней жизни Захар Ильич преподавал музыку.
– А в этой?
– Некому, не на чем, – развёл руками учитель.
– Отговорки, – живо возразила Муся с таким видом, словно говорила это уже не в первый раз. – Надо же хотя бы попробовать. Было бы желание, а кого учить, всегда найдётся. И с инструментом разберёмся.
– Игра того не стоит.
– Именно стоит: лишние денежки никогда не помешают. Надо же кормить ещё и вот эту живую душу, – показала она на бульдога.
«Нет, Фреду не выжить без меня, – подумал Захар Ильич, – не жить».
– Тему души мы пока закрыли, – напомнил Альберт.

______

В прежней жизни Захар Ильич, выгуливая собаку, развлекался чтением самодельных объявлений. Написанные часто от руки на листках из школьных тетрадей и расклеенные где попало, они в большинстве были однообразны – сниму сдам комнату, продам польские сапоги (зеркало, канарейку, югославский светильник, сервиз «Мадонны»), даю уроки, – но среди них встречались и настоящие перлы. Если речь шла о продаже, обычно указывалось происхождение вещи, так как отечественные заведомо шли за полцены, и однажды он увидел на заборе корявую записочку: «Продаётся детская коляска нашего отечества». Он не прошёл мимо и хотел было сорвать себе на память, но одумался и только тщательно переписал слова, а дома изготовил подобие, решив отныне собирать коллекцию. Этот экспонат оказался в ней первым и последним: в Германии пополнить собрание оказалось нечем. Лишь по прошествии нескольких месяцев он внезапно обнаружил, что фонарные столбы запестрели бумажками. Текст на всех был один и тот же: «Nazi, go home!» Не поняв, какие, откуда взялись нацисты, Захар Ильич заподозрил съёмку фильма, но дни шли, призывы не исчезали, а киношников не было видно, и Муся наконец объяснила:
– Нацисты из Лейпцига приедут бить наших панков.
Встречая панков чуть ли не ежедневно, когда они, каждый с каким-нибудь ручным животным, от собаки до крысы, просили у прохожих на прокорм своих питомцев или собирались небольшими группками на ратушной площади – трезвые, тихие, Орочко ничего не знал о них. Глядя на их красно-зелёные головы, он только всякий раз спрашивал себя: «Что бы я сделал, если бы мой сын соорудил такую безумную причёску?» – а теперь подумал, что бритоголовые наци враждуют с панками отнюдь не из-за разницы во вкусах.
– За что? – спросил он Мусю.
– Говорят, это бывает регулярно.
Никто, однако не знал, когда случится побоище.
Между тем наступали два концертных дня (в этот раз играли Малера), и пора было позаботиться о билете: дешёвых, по социальной карте, продавали всего несколько штук. Собираясь пойти в кассу, он предложил свои услуги и Мусе – это будто бы разумелось само собою, – но та, замявшись, неожиданно отказалась:
– Я обещала Свешникову
– Что же, куплю и ему. Дайте только его карту.
Но с этим уже были сложности.
– Вот, Фред, – сказал он на следующий день своему приятелю, – не дают нам с тобой сделать доброе дело. Так бывает всегда: вот пакостей разрешают – нет, не Муся – делать сколько угодно. Но возразить нечего: была бы, как говорится, честь предложена. А мы с тобой пойдём, позаботимся сами о себе – если это будет тебе по силам: ты что-то стал пыхтеть пуще прежнего.
Последние слова он сказал в пустоту: бульдог уже сидел у двери.
Когда Захар Ильич посетил городской зал впервые, его удивила публика: среди непразднично одетых местных жителей то и дело он видел знакомые лица; к этому дню он наконец успел узнать многих обитателей общежития – и, кажется, почти все они собрались здесь. Захар Ильич раскланивался издали, но не подходил: уже настроившись слушать симфонию, он отчаянно не хотел отвлекаться.
На нынешний концерт он пришёл рано, и всё равно ещё в гардеробе встретил двух знакомых, а в фойе, едва туда поднявшись, – Мусю со Свешниковым. «Честно говоря, неплохая пара, – сказал он себе. – Кавалер, правда, не выше дамы (вернее, она – не ниже), но вот что интересно: Муся говорит с ним – и смотрит словно снизу вверх. А я – я на вид чудаковат для неё».
– Как вы, однако, элегантны, – заметила она.
Захар Ильич надел сегодня бабочку и лакированные туфли и причесался на пробор. На причёску и обратила внимание Муся:
– Какие же вы, господа, молодые! Как это я раньше не видела: у вас всего два седых волоса на двоих.
– И оба – мои, – уточнил Свешников.
– Сам не понимаю, как мне удалось остаться гнедым, – развёл руками Захар Ильич.
– Краситесь?
– Как вы могли заподозрить? Просто собачка влияет.
– Обычно собачки влияют всего лишь хвостиком.
– Оговорка, достойная наших кураторов.
В антракте Захар Ильич не выходил в фойе, а после концерта, как ни всматривался, не разглядел среди выходящих из здания ни Мусю, ни её спутника.
Публику выпускали на улицу почему-то через боковые двери, в тёмный сквер. Ветер играл ветвями деревьев, и скупые огни площади проблёскивали сквозь них поочерёдно.
– За пейзаж администрация, видимо, не отвечает, – проворчали сзади по-русски.
Обернувшись, Захар Ильич узнал Кузнецова и сказал, смеясь:
– Зато вы не так резко вернётесь к действительности. Пока-то выйдете на белый свет… Мне даже нравится. Да мы уже и вышли почти.
– Но если сопоставить…
Захару Ильичу хотелось бы помолчать, повторяя музыку про себя. Досадуя на то, что ввязался в болтовню, он ответил, раздражаясь:
– Пусть этим занимаются другие. Мне, например, неизвестно, но и не хочется знать, сопоставляли ли шестую симфонию Малера и музыку к фильму «Дети капитана Гранта».
– Что с ним? Да смотрите же! – воскликнула жена Кузнецова.
Впереди, за деревьями вдруг залетали неожиданные тени, забегали тёмные человечки, и из глубины сквера, чуть ли не из дверей концертного зала, расталкивая публику, туда бросился какой-то плотный человек. За ним тут и там объявились и другие, доселе невидимые, заметались кто наперерез, а кто вдогонку, все – молча, и далеко впереди, на проезжей части, сгустилась неплотная группа. Было видно, как странно дёргаются составляющие её силуэты – словно выполняют физкультурные упражнения. В этом вовсе не угадывалось драки. Она происходила в неестественной тишине, в которой, впрочем, Захар Ильич впоследствии готов был винить один лишь собственный слух, всё ещё настроенный на симфоническую музыку и закрытый для всего остального. Этого остального он не дождался: побоище не успело толком начаться, а изо всех сходящихся на площади улиц уже выкатывались зелёные полицейские автобусики. Группка быстро раздулась, на сей раз – за счёт людей в формах, и так же быстро растаяла: действующие лица суетливо набились в машины, и те смирной цепочкой втянулись в темноту.
– Это и есть?.. – начал спрашивать Захар Ильич.
– Гости из Лейпцига, – подтвердил Кузнецов.
– Хозяева, похоже, караулили за углом.
– Разыграли как по нотам.
– Именно по нотам: мы как раз шли с концерта.
______

Наскучив бездельем, Захар Ильич не мог придумать себе занятия кроме прогулок с собакой («Мечтал о пенсии, – ворчал он про себя, – и вот она в действии»). Теперь он часами бродил по городу, заодно заглядывая в общежития, где завязал кое-какие знакомства, чаще – в то, где жила Муся; добираться до второго, по шумной, тесной улице, было далековато: Фред, уставая, начинал задыхаться. Сегодня воздух был отменно чист после дождя, и Захар Ильич решил пойти туда, проведать Фаину с Сашей.
Мальчика он увидел, едва войдя во двор. Сидя верхом на лавочке, тот строгал складным ножом чурку. Ранец валялся на земле.
– Достойное занятие, – подойдя, заметил Захар Ильич.
– Мусор я уберу, – отворачиваясь к стен, буркнул Саша, – не сердитесь.
Пёс, встав передними лапами к нему на колени, пытался дотянуться до лица и лизнуть.
– Поздоровайся же с человеком, – сказал Захар Ильич Саше и, вдруг, когда тот всё же наклонился к Фреду, увидев разбитые губы и зреющий под глазом подтёк, воскликнул: – Что с тобой? Беги сейчас же домой и срочно приложи холодное – лёд, если найдётся. Что ты медлишь?
– Да баба Фаина…
– Что – Фаина? Боишься, заругает? Поделом. Только идти то всё равно придётся. Если ты думаешь тут отсидеться, пока не пройдёт твой фонарь, наберись терпения на неделю. Хлеб и воду я буду тебе приносить.
Когда они вдвоём переступили порог, Фаина картинно воздела руки:
– Нет, нет покоя! Это же не ребёнок, это мальчик для битья! Скажи, пожалуйста, где тут раздавали такие украшения?
– В школе.
– Понятно, что в школе – где ж ещё?
Это случилось, оказывается, уже не в первый раз.
Чтобы сосредоточиться только на языке, Саша записался не в свой, седьмой, а в шестой класс – напрасно: он знал больше, чем одноклассники, и скучал на уроках. Слишком выделяясь в классе, где больше не было русских, он, со своим плохим немецким, не подружился ни с кем.
– Так теперь и пойдёт, – озадаченно проговорил Орочко.
Но Фаина уже продумывала ходы («Смотри-ка, не бросила трудный клавир после первых тактов, – похвалил про себя он. – Не узнаю: в деревне она была другая»). Первым делом она собиралась перевести внука в школу, где училось много русских детей; то, что та находилась чуть ли не за городом, её не смущало: рядом было ещё одно общежитие эмигрантов, и она могла переселиться туда.
– Вам одной с ним непросто, – сказал он без задней мысли.
– Не пойти ли мне замуж? – поняла она по-своему. – Вы-то меня понимаете, вы человек одинокий.
Захар Ильич смешался: разговор грозил повернуть в неверную сторону.
– Я бы не сказал…– промямлил он, возражая.
Фаина решила, что он имеет в виду собаку.
– Зря вы протомились в деревне, – сказала она. – Знай вы об этом нашем хайме – и жили бы себе припеваючи. Задержись тут – и никто вашего кобеля не увидит, не услышит.
– А меня провезли мимо дома с песнями.
Мысль о том, что здесь он мог бы скрытно жить с Фредом, приходила в голову и ему – когда Саша впервые привёл его к себе; но тут должно было сойтись много всяких «если».
Общежитие размещалось в типовой панельной пятиэтажке, в обычных трёхкомнатных квартирах – никаких гостиничных коридоров во всю длину дома, никакого вестибюля с дежурным: тайно держать здесь собаку всякий мог бы годами. Захар Ильич так и сказал тогда Фреду: «Если бы всё знать наперёд, мы с тобой, не тоскуя ни на какой даче, прекрасно жили бы среди многих людей». Вообще, подумал он, здесь можно было бы прятать кого угодно: во всех, даже одноместных, комнатах стояли двухэтажные кровати, и наверняка нестарые постояльцы приглашали к себе на ночь или на срок каких-нибудь подруг. Его не удивило, что в свои немалые годы он пустился в такие игривые фантазии: они свелись к тому, что, появись в городе Рита, она могла бы приходить к нему незаметно.
Его не удивило и то, что в этой мечте он прочил своей жене нелегальное положение: дело было в ней, в своё время не горевшей желанием сбежать из Союза. Какие-то знакомые уезжали в Израиль, как говорилось – на историческую родину, а она иронизировала, заявляя, что у неё лично нет истории, напоминая при этом Захару Ильичу, что их не изводят больше (или почти не изводят), земля не горит под ногами и, значит, можно спокойно дожить свой век там, где родились. Всякие доводы, считала она, хороши только для тех, кто их приводит: те люди, что соблазняли их примером, уезжали ради детей – но у неё с Захаром детей больше не было.
В действительности её просто пугали близость пустыни, злой климат, Восток, вероятность войны, и она уговаривала себя поверить в то, что советское государство уже ничего у неё не отнимет – после того, как отняло сына. Она не ведала, что это же государство скоро отнимет у Захара Ильича жену.
Когда после смерти Риты от лейкемии он решил уехать за границу, его долгое время останавливало сомнение: не предаст ли он этим её: выходило, что он только и дожидался кончины Риты, чтобы развязать себе руки. При этом он через несколько лет вовсе не посчитал предательством брак с Мусей: мнимой женитьбой он всё-таки выручал человека.
– Мимо дома с песнями, – повторил он задумчиво. – И кто знает, сколько раз так случалось за мою жизнь?
– Это всё ваша нерешительность.
– При чём тут нерешительность?
– Поздно говорить об этом, только волков бояться – в лес не ходить, – напомнила она, совсем напрасно добавив: – Хоть и с собакой.
Без собаки Захар Ильич и не пошёл бы – не из боязни нападения в темноте, а потому, что дружок обиделся бы на хозяина.
– Когда-нибудь собаки превратятся в людей, – проговорил он, с улыбкой наблюдая, как Фред всё ещё облизывает разбитое лицо мальчика.
______

Недавно Захар Ильич бродил одиночкой, не различая встречных (немцы ли шли, евреи ли – он не понимал), а теперь не было случая, чтобы, попадая в центр, он не раскланялся с кем-нибудь, а то и не остановился поболтать. Этого он раньше не знал за собою, да и Рита считала его неразговорчивым (он, смеясь, поправлял: «несговорчивым), но вдруг оказалось, что он стал находить удовольствие в обмене словами, пусть иногда и лишними.
В этот раз встречным оказался тот самый поджарый, английского (в его представлении) вида мужчина с тонкими рыжеватыми усиками, с которым Захара Ильича недавно познакомила Муся: Свешников. Он не просто кивнул издали, а, перебежав улицу, вздумал поприветствовать и собаку.
– Привет, Фред, – сказал он, присев на корточки и протягивая открытую руку – как и в прошлый раз.
Пёс важно подал лапу.
– Вы, я смотрю, ладите с этим народцем, – расплывшись в улыбке, сказал Захар Ильич.
– Лучше, чем с людьми. Не мне вам говорить, почему. И я вам завидую: у меня никогда не появлялось возможности завести такого приятеля: ему пришлось бы целыми днями маяться взаперти. А Фреду, кажется, сторожить пустой дом не приходится.
– Да и мне – что делать в пустом доме? Если не нужно идти в какую-нибудь здешнюю контору (как они надоели!) и если нет дождя, мне не придумать занятия кроме прогулки.
– Есть же книги. Вы – с книгой, и собака у ног. Как у вас с немецким?
Ему следовало честно ответить, что – никак. Нескольких слов, что сохранились в памяти со школьных лет, было достаточно, пожалуй, чтобы спросить дорогу и не понять ответа, но – не для чтения хотя бы газет.
– Я и русскими книжками, дома, особенно не увлекался, – сообщил он. – Так, знаете, детективчик на ночь. При условии, что его удавалось раздобыть.
– Чем же вы заполняете время? – не удержался от насмешливого вопроса Свешников. – Сидя, скажем, в очереди у дантиста?
– Припоминаю какую-нибудь музыку.
Свешников снова не стал скрывать иронии:
– И в ней находите ответы на всё?
Но Захара Ильича в таких положениях совсем не мучили трудные вопросы, он – слушал. А сейчас – возразил:
– Ответов нет и в книгах. Вот вы в прошлый раз заговорили о душе, и я всё думал…
– Когда это мы с вами вели столь серьёзную беседу? – изумился Свешников.
– Вы говорили, что физики открыли душу.
– А, помню, конечно: было такое замечательное сообщение, но оно булькнуло, как камешек, и – тишина. То ли опровергли, то ли засекретили.
– Видите, и в книгах не почитать.
– Напротив. Вас же не физика интересует. Читайте Библию.
– Я так думал: если она не умирает вместе с телом…
Если душа не умерла с телом, думал он, то в каком виде она существует потом – в виде того, что думается само по себе, или в виде некой застывшей записи, которую можно проиграть, словно грампластинку? Тут для него важно было одно: хранит ли она память о былом, знает ли, кем была при жизни тела, кем было – тело? Захар Ильич всё старался представить себе, как он, то есть то, что от него осталось – облачко, – встречает душу покойной жены; здесь и сейчас ему надобно было точно знать, узнают ли они друг друга и смогут ли поговорить. Он хотел бы знать, узнает ли он самого себя.
– Читайте Данте, – снова посоветовал Свешников.
– Вот и это не читал, – признался Захар Ильич. – Или забыл.
– На том свете он встречал тени – и узнавал же их, а? Надо бы – по чертам лица, да только какие ж там лица? Всё не так просто. Только странно, что это вас беспокоит.
Дома Захар Ильич не думал бы о таком.
______

После тихого провинциального рождества непосвящённому человеку трудно было ожидать той ожесточённой новогодней канонады, что, нагрянув вечером двадцать восьмого, продолжалась ещё и в январе. Напуганный бульдог вечерами не хотел выходить из дома и лишь третьего или четвёртого числа, когда хлопки и выстрелы стали одиночными, вновь начал оживляться при слове «гулять».
Захару Ильичу понравилось, как горожане готовились к празднику: уже в ноябре почти во всех домах горели по окнам электрические свечечки и звёзды, на площадях открылись базары, и прохожие задерживались у киосков с глинтвейном. Зато его неприятно удивила прыть, с какою те же самые обыватели уже на второй или третий день святок, не дожидаясь новогодней ночи, принялись выбрасывать ёлки. В его городе, он помнил, их не разбирали и через неделю, и через две – пока те не начинали отчаянно осыпаться, – и в комнатах всё это время стоял особенный праздничный воздух.
Остановившись перед сиротливо лежащим под забором пушистым, с тугими ещё иголками, деревцем, Захар Ильич задумался, не унести ли его к себе. Подбирать что бы то ни было с полу было ему неловко, и он быстро подыскал возражение: нелепо ставить ёлку для одного себя, старого человека, у которого, к тому же, не найдётся, чем её нарядить. Базары закрылись на ближайшие десять месяцев ещё в сочельник, и уже нигде не купить было ни ёлочных игрушек, ни мишуры, ни хотя бы конфет в обёртках. «Можно, правда, повесить мандарины, – вспомнил он время, когда эти фрукты казались почти чудом. – Только ведь и голая постоит – тоже хорошо».
Ёлочка так и осталась лежать на улице.
Это был уже второй Новый год, встреченный в Германии. Первый наступил в деревне (или, как он называл, по настроению, то – на даче, то – в ссылке), и там комендант не просто пристроил огни на росшей во дворе ели, но и, зная обычаи своих постояльцев, справился, когда потом можно будет снять гирлянду. Договорились на пятнадцатом числе. Во второй раз смена года стала испытанием из-за пальбы: до самого утра взрывались петарды, с воем летали неяркие ракеты, и Захар Ильич говорил, путая простые понятия:
– Какая нетипичная зима! Вместо того, чтобы поскрипывать снежку, а лишним звукам гаснуть в сугробах, тут от земли пахнет серой.
Местные жители тоже считали нынешнюю зиму нетипичной – из-за холодов. Захара Ильича выручала ушанка, которую в прошлом году так и не пришлось достать из чемодана. Немцы ходили в джинсах, в курточках из плащёвки, с открытыми шеями – Захар Ильич подозревал, что – в том же, в чём и в летнюю непогоду, – и ужасался при виде девушек в митенках вместо перчаток (но, правда, и в свитерах с длинными, как у Пьеро, рукавами). Те, кажется, чувствовали себя в такой одежде прекрасно, но, будь они его ученицами, он велел бы им являться на уроки на час раньше, чтобы успеть отогреть пальцы. Увы, не он учил их.
Пока что он надумал поучиться на старости лет и самому – записаться на курсы немецкого языка. Плата была там небольшая, и его смущала только отдалённость заведения: добрых полчаса езды (пустяк в прежней жизни) виделись ему, уже привыкшему к провинциальным преувеличенным меркам, изрядной дорогою.
В первый раз – записываться – он поехал с собакой.
Место было живописным: край города, речка – мелкая и живая, лесистый холм сразу за последними домами; всё портило только непомерное движение по улице, неподалёку от этого места вливающейся в автостраду и несущей на себе одну за другой тяжёлые фуры. Захар Ильич пожалел, что взял Фреда, вынудив его сейчас дышать скопившимися у земли выхлопными газами.
Впереди, собравшись в тесный кружок, колдовали над чем-то мальчишки.
Когда Захар Ильич миновал их, у его ноги взорвалась петарда. Фред, шедший по самой кромке тротуара, шарахнулся, вырвав поводок, в сторону – на проезжую часть, под колёса настигавшего сзади грузовика. Захар Ильич отпрянул и сам, оглядываясь не в сторону хлопка, а на собаку, – туда, где уже никого не было, ни одной живой души. Он ничего не разглядел, оттого что вся картина мгновенно застлалась ярким чёрным светом. Он, кажется, зажмурился, а когда снова открыл глаза, свет был уже белым и падал – на белые предметы: потолок, стены, шторы, бельё, небо за окном; то же, что размещалось под небом, оставалось невидимым из-за высокого подоконника.
Он не спрашивал, что случилось и где он находится – не из-за незнания немецкого, об этом он даже и не подумал, – а оттого, что и сам понимал всё.
До сих пор он думал, что готов к концу, и постоянно ждал его, но – не такого страшного, но – не на своих глазах, но – собственного.
Свой – приобретал для него новый смысл: земное пребывание могло бы ещё длиться и длиться, но в том лишь мире, который вдруг сжался до пределов белой коробки. За её стенками наверняка он не нашёл бы ничего путного, одну пустоту – и всё из-за пропажи верного спутника. Он не сомневался, что скоро выйдет наружу, – и не представлял, что же будет, когда он наконец поспешит в те беспредельные дали, что откроются за дверьми.
Его и в самом деле не стали удерживать, а выпустили, для начала только в коридор, попробовать, и первые шаги он сделал с опаской: не вспыхнет ли снова ослепительный свет, не упадёт ли он как раз в тот момент, когда этого некому будет заметить. Тем не менее всё сошло гладко, и Захар Ильич побрёл дальше почти так же уверенно, как бродил прежде. Путешествие, однако, было ограничено окном в одном торце и окном – в другом. Первое выходило на синие дали: на скромные горы, на жалкую речку. Второе – открывалось на город, открывалось – над городом: до самого горизонта уходили замечательные крыши. Захар Ильич раньше не раз рассматривал издали здание больницы – одно из самых высоких, двенадцатиэтажное, уступавшее только небоскрёбу отеля «Меркур». Отворив створку и высунувшись, он увидел, что находится на верхнем этаже. Внизу был мощёный двор – пустой, если не считать сваленной как раз под окном груды брусчатки из разобранного неподалёку тротуара. А больше ничего там ему и не понравилось.