ЛАСТОЧКЕ
До рассвета ласточке влюблённой
выдан отпуск в дождике метаться,
сквозь косой туман воздушных просек
вылетать морянкой да ищейкой.
Знаешь, если думать без истерик,
что покой берётся ниоткуда,
я всего лишь ветреный матросик,
так же невпопад одушевлённый…
Лёгкий, будто сшитый белошвейкой,
в первый раз сходя на новый берег,
не смогу ни встретить, ни расстаться,
скользкие деньки свои забуду,
раз уж мне вернуть не довелось их.
* * *
Нет солёнее ветра, чем суховей.
У океана лишь два лица.
Одно – в дуге молодых бровей,
другое – в оспине мертвеца.
На земле есть россыпь цветных церквей,
все похожие на отца,
словно женщины, судьбой своей,
выходят из-под резца.
Земля черепиц, черепах, червей,
копошащаяся пыльца,
пред которой сколько ты ни трезвей,
все равно упадёшь с крыльца.
Неизвестно, каких голубых кровей
в лесах – нету им конца,
надрывается трелями соловей,
он не вылупился из яйца.
ИЗ НАБОКОВА
Поезд, качнувшись, входит в сезон дождей.
мы в чем-то ошиблись, прощаясь на полпути.
Вдоль перрона проходит контурный мир смертей,
раздвигая наше безмолвие впереди.
Окна вагонов прошли, как ряды белья,
лица стали белее твоих простыней.
Разодрав занавески, из них показался я,
ты побежала, ты оказалась ясней,
сопричастней повальному ливню, на каблуках.
Выдёргивая из воды ряды перстней
вместе с пальцами в перламутровых жуках,
от которых, барин, не покрасней.
Потом ты упала. И я пробежал
за вагоном одним, пробежал четвёртый вагон.
Ты рыдала, скомкалось платье. И я продержал
свой ужасный поклон.
Я вернулся в купейное, вытащил туз крестей.
Познакомился с девушкой в шерстяных чулках.
Поезд, качаясь, катился в сезон дождей.
И жизнь моя покатилась в других берегах.
* * *
Приносили в горницу дары:
туеса берёзовой коры,
молоко, тяжелое, как камень.
Я смотрел на ясное крыло,
говорил – становится светло.
Голову поддерживал руками.
Мама в белой шали кружевной
пела и склонялась надо мной.
* * *
В печи как за околицей темно,
в сырых дровах слежавшиеся слизни
застыли в неизбывной укоризне.
На чёрный стог наброшено рядно.
И будто старый гость из новой жизни
озёрный воздух стелется в окно,
открытое ещё вчерашним утром.
Молчанию положено быть мудрым
при свете непрестанного огня.
К чему оно? Печаль не для меня.
Я режу обод банки жестяной,
стучу ножом по плошке деревянной.
Я к Млечному Пути стою спиной,
как маленький солдатик оловянный.
Какая тишина перед войной,
что холодит сердца в ночи обманной.
И, может быть, всему виной
моя разлука с женщиной желанной,
прошедшей мимо дома стороной,
чтоб стазу стать царицей чужестранной.
ШКОЛЬНЫЙ АВТОБУС
Девочка это качается жёлтый автобус
это качается жёлтый школьный автобус
в сентябрьских деревьях жёлтых
автобус качается, год наступает тяжёлый
тяжёлый год наступает, а осень становится алой
сколько жёлтых лет остаётся, а ты не знала
ах, катится жёлтый автобус, год наступает
прощальный прекрасный автобус, он убегает
он убегает, и он бежит в деревьях промытых
дождями для нас тобою ещё неубитых
тяжелый автобус осенью алой и жёлтой
подберите щегла голубой-голубой кошёлкой
подождите воды из водопроводного крана
пока не зачерствеет роза затянется рана
* * *
Господи, неужто, Ты,
меня обманул, обокрал
надеждой на стылые эти кусты,
на снег, в котором признал
тот город, в котором родился. На дом,
в который гляжу с непосильным трудом.
На лица, где спит глубина молока,
ключицы, которым любовь нелегка.
На дух, потерявший оплот.
На взгляд, что скользя к высоте потолка
приоткрывает ваш рот.
* * *
Помню, ветер шумел в пустом облетевшем сквере,
завершив свой рассветный пробег по соседним странам;
в Москве становилось светло, но вот только двери
всех домов оставались закрыты, что было странным –
хоть считай дни недель, загибая за пальцем палец,
чтобы вдруг натолкнуться на праздник и воскресенье,
начиная с даты приезда, как постоялец,
недовольный своим визитом, но в этот день я –
среди книг, что лежали обрезками чёрных досок
вперемежку со старой одеждой, помимо пыли
покрываясь стремительной тенью цветных полосок,
преломленного солнца сквозь флаги столиц и шпили, –
свой игрушечный мир обводил безупречным взглядом,
будто целую вечность спокойно глядел на вещи,
потому что, случайно проснувшись с тобою рядом,
я успел поделиться разгаданным сном зловещим.
* * *
Старец из китайского фарфора –
путешественник в сумочке дамы;
она едет с любовником Жаном
из Парижа в Париж дилижансом;
а старец лежит вверх ногами,
и ему их роман безразличен,
он надеется – то, что в Париже
поставят к окошку поближе
его согбенное тело
и он будет глазеть то и дело
на торговцев рисом и перцем,
на китайцев, индусов и персов.
Но любовники из Парижа
никуда и не выезжали,
они едут в своём дилижансе
из Парижа в Париж уж полжизни;
и полжизни лежит вверх ногами
из фарфора китайского старец
и не знает, что он не китаец
и мечте его сбыться не скоро.
ПРИЙТИ С НЕВЕСТОЙ В ЮЖНЫЙ ГОРОДОК
Прийти с невестой в южный городок,
Дойти пешком до маленькой кофейни,
Где кофий воскуряется трофейный,
Вплетаясь в моря тонкий холодок.
Стать незаметней, чем ее наряд:
Все эти стёжки, выточки и строчки,
Сводившие с ума по одиночке,
Теперь они пусть сводят всех подряд.
Здесь рядом звон гитары, скрип шаланд.
Гортань матроса вздулась, как акула.
Вот девочка на пуфике уснула,
С нее забыли снять огромный бант.
Мы в ней находим собственный талант,
Мы встали по бокам для караула…
Мы медленно читаем ее сон,
Как черно-белый сказочный гербарий.
Постой. Прости. Мы рождены в кошмаре.
Оставьте нас. И все отсюда вон.
Не плачь. Беги. Вчитайся между строк.
Вот крики солдатни, обрывки арий.
Вся философия осталась в будуаре.
Вот тебе – Бог, а вот – порог.
Лишь дурачок картавит на гитаре:
"Прийти с невестой в южный городок".
НУ А ЕСЛИ В ЛИВАДИИ СНОВА НЕ БУДЕТ ЗИМЫ
Ну а если в Ливадии снова не будет зимы –
Если в синем батисте и легким плащом не укрыты –
Чем еще недоступнее, тем никогда не забыты –
Словно вправду несчастные, тихие около тьмы –
Если прямо с базара, не хлопая настежь дверьми –
В дорогую аптеку, встречая немые гостинцы –
У сухого прилавка со скрученной ниткой мизинцы –
Не сердись, это роза, хотя бы на память возьми –
Говори о минувшем, хоть в памяти нет ни души –
Желторотая шельма свистящей дворовой элиты –
Наши лучшие годы как будто из бочки умыты –
Вспоминай, это чайная роза из царской глуши –
Вспоминай, будто мальчик про черные очи поет –
В тишине, на коленях какой-нибудь жалобной тетки –
Будто катятся в Ялту тяжелые рыжие лодки –
Только эта, под парусом, раньше других доплывет –
Вот и всё… и быстрее… я тоже хочу навсегда –
Может, нас, ненаглядных, хотя бы бродяга полюбит –
С золотыми перстнями красивую руку отрубит –
И уйдёт, и уедет, и горе пройдёт без следа –
И уйдёт, и уедет, хоть страшные песни пиши –
Ни дороги… ни тьмы… ни пурги… неизвестно откуда –
Словно срок арестанта всегда в ожидании чуда –
Но еще недоступнее, если любить за гроши –
Но еще недоступнее, чем у тебя на груди –
В разноцветных нарядах, чужая, сезонная птица –
О тебе, о тебе, замороченной в вечном пути –
Наша лютая ненависть синему морю приснится –
Подожди, это роза, в Ливадии нету зимы, подожди.
МОНОЛОГ ДЕВУШКИ
Мой любимый актёр,
Офицер из старинного фильма,
Я устану прощаться,
Но разве за тысячу миль
Не легко полюбить
Романтической девушки стиль,
Если все-таки вспомнить,
А женская память бессильна.
Если все-таки выжить,
Хотя бы для добрых гостей,
Для какой-нибудь свадебки,
Ветреным духом воспрянув,
Возвращаясь домой
Мимо тихих в порту великанов,
Что сажают на плечи
Уснувших под утро детей.
Что еще, кроме старости,
Я не узнаю о вас?
То, что ваших мечтаний
Случайно хватило на многих?
Что, мерцая дождем
На своих голенищах высоких,
У дверей казино
Вы навек растворились из глаз?
Я устану прощаться
Уже наравне с тишиной,
Только слишком уж долго
Идут облака в киноленте…
Как вы были любимы
Своею прекрасной страной,
И всё так же несчастны
В торжественный миг после смерти,
Мой любимый актёр,
Мой киношный, мой самый родной…
