Вообразить одичанье
Из материалов Нобелевского конгресса – 12-й Международной встречи-конференции лауреатов Нобелевских премий и нобелистов 2 – 5 октября 2019 г.
Литература и одичанье – понятия, к счастью, несовместные, и торжество одного означает угасание другого. Выбор между ними очевиден, потому и надобно особенно заботиться о литературе, об искусстве вообще – приобщать к ним. В этом свете печально неприсуждение в 2018 году Нобелевской премии по литературе, для кого-нибудь означившее, что если нельзя не обратить внимания на успехи в точных науках, то художественной мыслью можно пренебречь.
Между тем стоит задуматься: могли бы возникнуть на земле науки, не родись прежде них литература? И если ответ очевиден, то возникает новый вопрос: для кого теперь пишутся книги?
В советском Союзе отвечали легко: для трудового народа (который в большинстве читал разве что газеты). Сегодня на такой ответ способны лишь заурядные ремесленники, и вернее было бы предположить, что многие писатели, художники, композиторы, режиссёры кино ответят: для себя. Гонорары достаются не каждому и не по заслугам – так что же принуждает их к каторжному труду? Возможно, всего лишь ожидание счастья: автор, наконец ставящий в своём опусе точку, – вот кто счастливец. Вспомним Пушкина в час окончания им «Бориса Годунова» – о том, что с ним было, он сам писал в письме: «Трагедия моя кончена; я перечёл её вслух, один, и бил в ладони, и кричал, ай-да Пушкин! ай-да сукин сын! «[1] .
Счастье творенья доступно не многим. Искусство создаётся единицами для небольшого числа просвещённых людей, которое с течением времени пугающе уменьшается: общество заметно дичает.
Дичает? Но это – слабое слово, потому что дикие звери не убивают сородичей, а люди творят неслыханное (примеры известны всем): исцелённые пациенты нападают на своих врачей, одни террористы взрывают снаряды в толпе, поливают её из автоматов или въезжают в неё на грузовике, другие – сбивают самолёты с сотнями пассажиров на борту... Третьи – стравливают между собой не извечных противников, а родные прежде народы. И по земле идут войны, войны одна за другой (а всякая война и есть признак одичания). Вряд ли подобные зверства могли придумать люди просвещённые, да мы и верно знаем, что их исполнители – субъекты низкой организации. Единственная стратегия противодействия им, то есть – всеобщему одичанию, это просвещение общества (не просто лишь образование, а – по Канту[2] – выход из состояния несовершеннолетия, то есть неспособности пользоваться своим рассудком без руководства со стороны), развитие культуры, искусств. Подобное заключение можно бы счесть наивным, ведь рисование картин да сочинение поэм – ничто перед открытиями физиков, однако и противопоставить им нечего, и заменить нечем.
На поддержание культуры следует потратиться, но правительства многих стран не хотят понять, что для человечества приоритетом является сохранение интеллекта, а не торговля газом, нефтью или оружием.
Можно услышать, что технический и культурный прогресс развиваются параллельно и тревожиться тут нечего, однако дело обстоит не так просто.
В июне 2018 года редакция Popular Mechanics сообщила [3]: согласно исследованиям Джеймса Флинна (Норвегия) весь XX век уровень IQ у населения Земли неуклонно рос. Каждые десять лет он в среднем поднимался на 3 балла (феномен подъёма IQ официально назван «эффектом Флинна). Теперь этот рост закончился, и начался спад.
Специалисты Центра экономических исследований Ragnar Frisch собрали данные из тестов IQ норвежцев 18−19 лет, проведённых при поступлении на военную службу. В период с 1979 по 2009 годы было получено около 730 000 тестов IQ, и выяснилось, что за этот период средний результат IQ понижался на 7 баллов каждое поколение (журнал Proceedings of the National Academy of Sciences). Такое явление специалисты связывают, в числе прочего, с появлением интернета, вообще – с развитием электроники (MedicalXpress).
Причина, быть может, в том, что теперь человеку не приходится бегать по джунглям в погоне за мясом, искать места для ночлегов, защищать свою семью от врагов-соседей; заботы об этом, плюс решение любых сложных задач, переняла техника.
Мозг теперь отдыхает всё больше, и вот мы уже замечаем явную нравственную деградацию общества. Мы уже замечаем утрату верного представления о добре и зле – о беде, которую не искоренить ни декретами, ни силой; остаётся, пожалуй, лишь воздействие искусством, а точнее и скорее всего – литературой.
Как тут не вспомнить слова Бориса Хазанова, повторенные им дважды: «Нет ничего более очищающего душу, чем чтение хороших стилистов»[4] и «Надо читать хороших стилистов. Ничто так не очищает душу. Потому что тот, кто хорошо пишет, отстаивает честь языка или – что то же самое – достоинство человека» [5].
Кто ж они, эти хорошие стилисты? Бесспорно – Хазанов недоговаривает – мыслители, одарённые изрядным талантом: мастера, гении.
Книги сопутствуют в жизни не всем. И не всякие книги. В последние годы стало особенно заметно, как бывшие читатели стихов и романов обращаются к мемуарам, к очеркам, вообще – к прикладной прозе: то ли мода пришла, то ли мысли измельчали, но эти читатели искренни в своём новом пристрастии, объясняя, что лишь в документальных текстах всё подлинно, одни случаи из жизни, а не выдумки не знающих жизни фантазёров, – не ведая, что как раз в прикладных текстах легче всего покривить душой, пусть и ненароком, что очеркисты в отличие от создателей романов не могут знать всего о своих персонажах, и что лишь против собственного вымысла невозможно согрешить.
Спрос рождает предложения, и издатели охотно берут в работу описания реальных событий. Стоит им прочесть в аннотации, что сюжет основан на факте, как произведение словно бы повышается в цене, хотя на самом деле для романа клеймо «Основан на действительных событиях» является признаком неудачи: оно предупреждает, что писатель, скованный фактами, не смел полностью выразить себя.
Разумеется, обойтись без прикладной литературы невозможно. Без неё молодые люди вступали бы во взрослы мир недорослями. В молодости хочется знать всё – вот и хорошо бы читать книги без разбору, накапливая знания, чтобы потом пристроить их к какому-нибудь делу (непременно – пристроить: трудно понять энтузиастов-эрудитов, без устали пополняющих свой ум всё новыми данными, но не умеющих обратить их на пользу чему бы то ни было). Но хорошо бы потом вовремя остановиться.
Доверять популярной литературе нужно с оглядкой: она создаётся неспециалистами (часто) для неспециалистов (всегда), и от её авторов вовсе не требуется скрупулёзного знания предмета , так что у них где-нибудь да вкрадётся неточность, что-нибудь они да упустят, что-нибудь да приукрасят. И это не вся беда: хуже, что чтение популярных сочинений не только не требует работы воображения, но и гасит её за ненадобностью; воображение включается лишь при чтении художественных текстов. Здесь, кстати, лежит и объяснение того, что иные к старости вдруг начинают не в меру интересоваться мемуарами и жизнеописаниями в ущерб роману (условимся для краткости и впредь называть здесь романом любое художественное сочинение), словно фотографиями – в ущерб живописи: с годами воображение угасает, и воспринимать искусство становится не под силу. При этом степень достоверности чужих припоминаний бывает несущественна, ведь они читаются в возрасте, когда добытые факты уже не применишь с пользою.
О любителях прикладной литературы метко выразился Флобер: «…комментарии для них важнее текста. Они придают больше значения костылям, чем ногам» [6].
Мы же отдадим должное художественному вымыслу.
Воображение можно смело назвать основным инструментом и писателя, и читателя. Без него не обойтись ни при сочинении романов, ни при их чтении – и этим же чтением оно и развивается – необходимое и учёным, и инженерам, и изобретателям – всем, кто занят умственным трудом.
Приобретать этот инструмент надобно ещё в детстве.
Нынешних детей не оторвать от телевизора, но их отказ от книжки ради готовых картинок мультфильма – это погибель в зародыше всякой фантазии. А ведь было время, когда всё начиналось с одних только бабушкиных сказок. Не было на свете телевизоров, мультфильмы в кинотеатрах были редким удовольствием, зато домашние сказки рассказывались ежедневно, и детям приходилось, слушая их, каждому по-своему самим представлять себе невиданных персонажей (чудовищ, эльфов и фей, а в русских сказках – Кощея Бессмертного, Конька-Горбунка…); между прочим, это не такое простое дело – не имея образца… Потом, по мере взросления, на смену устным сказкам приходили книги, и труд воображения усложнялся и уже никак не мог быть исключён. Зато можно утверждать, что он начисто исключается при рассматривании на экране картинок: ну, бежит готовая кошка за мышкой… Воображение, разумеется, нужно и зрелым читателям – и для того, чтобы определиться со своим отношением к персонажам, и чтобы живо представить себе описываемую сцену или даже – себя в ней, и для того, чтобы понять сложные тропы (метафоры, сравнения…), которые в буквальном исполнении совершенно теряют смысл – такие, например, как «…по стенам поднимали ножку балетные снимки», «..они говорили мало, говорить было слишком темно» и так далее, и так далее. Над каждой подобной фразой приходится задумываться хотя бы на секунду, сравнивать с чем-то своим, нарисовать в уме ситуацию.
Всякий читатель воображает себя если не участником описываемой сцены, то хотя бы наблюдающим её воочию – и так привыкает жить в гуманном мире книги. Известна история, персонаж которой на вопрос, отчего он постоянно перечитывает «Сагу о Форсайтах», отвечает: «Приятно побыть в хорошем обществе»; такой человек вряд ли решится на зло.
Считается, что современные дошкольники благодаря телевидению, интернету и кино знают больше, нежели ученики прежних поколений, даже одолевшие начальный курс; это так, но и не совсем так, оттого что знакомство, строго говоря, с иллюстрациями – совсем не то, что размышления над фразой. Беда в том, что все эти экраны предъявляют к воображению довольно скромные требования, так что зрители приучаются обходиться почти без оного: им не нужно выдумывать своего Кощея (здесь имеется в виду лишь зрительный ряд фильмов, но не диалоги, не тексты, которые в принципе могут иметь собственную ценность именно как факты литературы). Часто важные детали кадров пропадают без толку, оттого что глаз зрителя попросту не знает, на чём нужно было б остановиться – на манерно ли оттопыренном мизинце дамы, пьющей чай, на размоченных ли кусочках бисквита… Авторы кино, конечно, могут помочь, допустим, голосом за экраном или наездами – но это будет уже нарочито, грубо. Да и о бисквите хорошо бы всё-таки сначала прочесть. В романах – таких, что, по Хазанову, облагораживают душу – не бывает лишних слов: каждое, если уж получило место в строке, что-то значит для писателя: в противном случае он им бы пренебрёг. Если он, например, одевает персонажа в коричневый костюм, то это уже целая характеристика.
Если угодно, вот развёрнутый пример.
Не знаю, экранизирован ли рассказ Набокова «Весна в Фиальте», но можно представить, как выглядела бы в кино его развязка. Там три персонажа уезжают из города на спортивной машине – и погибают в аварии. В фильме нам, вероятно, показали бы безрассудную гонку по серпантинам, стрелку спидометра, дрожащую у невероятной цифры, разорванный, истекающий тормозной жидкостью шланг… А перед всем этим – трое уезжают в замечательном ярком автомобильчике, и хотя это уже почти финал фильма, у зрителя нет дурных предчувствий, он скорее всего предвкусил бы happy end, голубую дорогу в дальнюю даль с машиной, трогательно, как Чарли Чаплин с тросточкой, уменьшающейся в перспективе.
Но вот как это выглядит у писателя: «перед выездом этот жёлтый, похожий на жука автомобиль, гладкий и целый, как яйцо…». На этом месте читатель вдруг с абсолютной уверенностью чует близкую катастрофу. Что-то неправильное в описании заставляет вообразить осколки скорлупы в растёкшемся по асфальту желтке.
Предчувствия не передать картинкой, не внушить средствами кино, при всех его цвете, звуке и стереоскопии. Но одно точное слово – и читатель уже знает развязку; позже ему станет ясным и происхождение догадки: в Начале было яйцо! Автомобиль был жёлтым, как яичный желток, который можно увидеть, лишь разбив скорлупу. Само же яйцо как предмет – это символ хрупкости, и у читателя остаётся после набоковской строки привкус несоответствия: целый, как яйцо? Его же тронь – и треснет… Эта мимолётная неправильность и создаёт уверенность в скором несчастье – в аварии, ещё не описанной, но уже в красках подсказанной воображением.
Излишне говорить, что и Набоков тоже не был очевидцем крушения.
Зато можно заметить, что обыкновенно сцены, где автор даёт волю фантазии, как правило выходят живее и правдивее (это не оговорка) честно списанных с натуры. Здесь нужно подчеркнуть, что сказанное относится лишь к тщательно отделанным текстам, в том же, что написано кое-как, небрежно, часто таится фальшь: выходит, что писатель (помните – хороший стилист!), работая над словом, имеет целью вовсе не достижение неких красот, а – точность отражения истины. При скрупулёзной отделке фразы иной раз можно заметить, что несообразности и ложные утверждения проявляются как дурно написанные места, а добросовестная отделка текста приводит к изгнанию неправды. Трудно оспорить Жюля Ренара, определившего: «Не может быть форма – с одной стороны, а с другой – содержание. Плохой стиль – это несовершенство мысли»[7].
То же – и о персонажах. Автор романа всегда верно знает, что и как пережили, что думают и как собираются поступить его вымышленные герои, то есть знает всю правду; в работу, однако, идёт не всё, что-то ещё остаётся в писательской памяти про запас про запас; обо всех тонкостях и секретах биографии любого персонажа можно спросить у писателя – и он ответит. Автор же документальной вещи, о ком бы ни писал, никогда не может поручиться за достоверность приводимых им речей, а тем паче – мыслей единственного своего героя; какое бы подлинное письмо того он ни переделал для диалога, всё будет неправдой: человек, доверивший своё мнение частному посланию, никогда, быть может, не мог бы высказать его вслух (и – наоборот).
Давая волю воображению, пишущий человек освобождается и сам, на ум ему приходит нечто давно припасённое и хорошо обдуманное. Тот же Набоков утверждал, что «Внешние впечатления не создают хороших писателей, хорошие писатели сами выдумывают их в молодости, а потом используют так, как если бы они в самом деле существовали» [7], а Феллини написал совсем уже прямо: «Чем вернее ты воспроизводишь действительность, тем скорее скатываешься к подделке»[8].
Бесспорно, действительность это основа, без которой всё мертво, и многие писатели, приступая к новой работе, едут на место действия, ищут прототипов, спешат надышаться подходящим воздухом. Тут, однако, надобно знать меру.
У начитанного человека всегда набирается изрядная, как теперь бы назвали, база данных по многим областям знаний; дальнейшее беспорядочное их накопление, чтобы не стало помехой, стоит вовремя заменить выборочным. Иосиф Бродский, вывел: «Знаю по своему опыту, что чем меньше информации получает мой мозг, тем сильнее работает воображение»[9].
Воображаемый мир не так уж далёк от нас: с детства все мы видим его существующим параллельно с нашим, реальным. Это мир книг, но и мир поначалу детских, а потом и взрослых выдумок и игр, без которых ничего не сделается на свете. Да, никакое дело не сделается лучшим образом, если работник не увидит хотя бы отзвуков игры, но зато, увидев – и сработает играючи. Работа же художника или писателя и подавно – игра, от начала до конца; у них это – серьёзно. Это серьёзно и у детей, в игре они учатся жизни, разыгрывая выдуманные роли взрослых. Девочки играют в куклы, воображая что это – живые люди: куклы ходят друг к другу в гости, пьют чай со сладостями, беседуют за столом о чём-то для себя важном, иногда – ссорятся, всё это – понарошку, но так и персонажи романов встречаются друг с другом, покупают в лавках конфеты, иногда пьют вместе чай или вино, а иногда – ссорятся и много чего ещё делают такого, что придумает за них писатель, переживающий в уме всё, с ними происходящее. Не обладая воображением, роман не напишешь, но и наоборот: не читая романов, воображение не разовьёшь – такой получается замкнутый по-доброму круг. Но стоит научиться представлять себя внутри романа, как невольно начнёшь разбираться, где в нём есть добро, а где – зло (и меняя своё о том представление).
И всё-таки: для чего люди читают книги?
Если речь идёт о прикладной литературе, то ответ прост: для получения информации. Если же говорить о литературе художественной, то многие решат, что – лишь для получения эстетического удовольствия: не могут же романы служить примитивными источниками знания, да и давать какие-то универсальные рецепты поведения они тоже не могут, не содержат в себе. И не должны. Но правильное объяснение потребности в чтении художественных книг может показаться неожиданным: романы и стихи читаются тоже для получения информации, только не фактической (иначе зачем бы тогда по нескольку раз перечитывались любимые книги?), а той, что давно припасена в тайниках умов самих читателей (эту версию я услышал в 70-е или даже 60-е годы от известного переводчика Евгения Солоновича). Художественные тексты тоже служат источниками информации, возможно – даже более щедрым, нежели документальные, только мы извлекаем из них не отдельные сведения, а – новые собственные идеи, вдруг возникающие при чтении из попутных ассоциаций, воспоминаний, нечаянных сравнений: мысли читателя цепляются за какую-нибудь неожиданную метафору или просто за удачно написанную, точную фразу, да за любую находку в тексте, за любой намёк и тогда начинают жить самостоятельно, ища продолжения, плодя себе подобных, образуя в уме неожиданные ассоциативные цепочки и приводя к догадкам и открытиям – вплоть до мыслей о вечности и о Боге.
Чтение – это всегда толчок к осмыслению жизни, и высшая ступень осмысления чтение стихов. Вот что пишут об этом сами поэты.
Евгений Евтушенко, справедливо полагая, что вкус развивается чтением стихов (вспомним слова Бориса Хазанова о стилистах), писал: «Плохой вкус – это рычаг политики. Манипулировать людьми с плохим вкусом легче. Старый приём – и в искусстве, и в политике – формировать плохой вкус, а потом ссылаться на него как на «мнение большинства» [10]. Иосиф Бродский выразился определённее: «Не читая стихов, общество опускается до такого уровня речи, при котором оно становится лёгкой добычей демагога и тирана. И это собственный общества эквивалент забвения, от которого, конечно, тиран может попытаться спасти своих подданных какой-нибудь захватывающей кровавой баней» [11]. В свете этого становится нестрашным крамольное на первый взгляд мнение Шопенгауэра: надо меньше читать и больше думать. Не одни лишь изящные затеи вроде сочинения новелл, но и многие, многие эпизоды нашего бытия рождены играми воображения. Не дай ему волю, и тогда что последние известия по радио, что бабушкины сказки – всё будут пустые слова. Этак даже к описанию тридевятого царства останешься равнодушным, пока не вообразишь себя – в нём, со всеми приключениями в пути.
Но сумеешь вообразить – тогда уже не грех обратиться и к высоким материям, оттого, что всё настоящее искусство создано вымыслом – тут достаточно вспомнить творения классиков. Великих обессмертили не мемуары, переписка или дневники, вечными оказалась лишь произведения, рождённые воображением: не секрет, что реальность не имеет отношения к вечности.
Литература
-
-
-
-
-
А. Пушкин. Письмо П. Вяземскому. 7/XI 1825
-
И. Кант «Beantwortung der Frage: Was ist Aufklaerung?» (1784)
-
Popular Mechanics, 28/VI 2018
-
Б. Хазанов. Тоска по многословию. Литературная газета, 4/III 1992
-
Б. Хазанов, Д. Глэд «Допрос с пристрастием» М., Захаров, 2001
-
Г. Флобер. Письмо к Жорж Санд 1/I 1869)
-
Ж. Ренар. Дневник. М. Художественная литература. 1965.
-
В. Набоков. Собрание сочинений американского периода. Т.1. Николай Гоголь. Симпозиум, 2000
-
С. Волков. Диалоги с Иосифом Бродским. Изд-во Независимая Газета, М. 2000,
-
Е. Евтушенко. Площадь Маяковского в Сантьяго-де-Чили. Литературная газета №19-20, 2001.
-
И. Бродский. «Поклониться тени. Эссе». Изд-во Азбука, 2006
-
-
-
-
