Нож для бумаги
Из автобиографической повести «Почтальон в/ч 49252»

Нож для бумаги, среди многих старинных вещей, остался от бабушки Ани, блокадницы, потерявшей своего жениха Василия, пропал без вести на Пулковских высотах, всю жизнь прождавшей его, возвращаясь в одинокую комнатку на Чайковской 77 с тёплым хлебом, селёдкой с душком, запотевшей с мороза чекушкой и пачкой папирос «Север» в авоське.
Увидев нас с дворником на пороге, без разговоров пустила квартирантов, лейтенанта с железнодорожницей, со мной на руках, отвела полуторную кровать с шишечками, старый кожаный диван, предоставила круглый стол, шифоньер с овальным зеркалом, за которым привыкла в уголке, на своём топчане под Христом из слоновой кости с прожилками на почерневшем деревянном кресте на коврике с семейством оленей на водопое.
Уже на острове Сааремаа этим ножом я разрезал девственные страницы изданий, мама была продавщицей в городском книжном магазине, одна в русском отделе давала плана больше, чем эстонский, уступая лишь канцелярскому. Среди офицерских жён книги были в моде, на них подписывались, заполняя формуляры, ждали неделями, выстраивали тома в ряды в югославские стенки, и забывали, привыкая в интеллектуальному интерьеру с радиолами и телевизорами, застольями с танцами и семейными просмотрами программы «Время».

Газеты, помню «Футбол», «Аргументы и Факты», какие-то ещё, продавались сложенными, листы приходилось разрезать, кто на ходу пальцем, кто расчёской, кто вечным пером, авторучкой чернильной, получались с бахромой по краям. Забирая из ящика почту – открытки, письма, прессу, я брал нож с гребёнкой и острым клиночком сверху, со львом на рукоятке, с достоинством, положившим лапу на раскрытую книгу, Библию, так Аня сказала.
Из сверстников, что крутились у всех под ногами, только я забирался с книгой на чердак, пока не загоняли спать, не дыша, читал с фонариком под одеялом. Начинал с писем, зачитывался, не зная ещё адресатов по именам, находя их родственные и дружеские связи, надоедал взрослым с вопросами. Отвечать тем было некогда, под начёсами маминых полковых подруг и школьных училок плелись и путались любовные интриги королевы Марго с королём Анжелики. Потом пришла пора Золя, под партами передавались переписанные от руки рассказы про баньку и стихи про Луку...
По русскому языку и литературе мне повезло, первая учительница была пограничница, везде за мужем по заставам, вторая блокадница, с почти слепой матерью, ходила, как по сцене, чуть наклонив голову набок, она и была когда-то балериной. По долгу призвания и заодно за новинками, заходя в магазин, хвалили маме мои сочинения на вольную тему. Обе бездетные. Я знал только сынка географички из младшего класса, стукача, покурить спокойно не давал, повсюду хвостом, лупили его, на память в аттестате на всю жизнь тройка, Ещё сын директрисы, эстонскую и русскую школы только объединили, устроили марафон, замертво упал на финише, не откачали сердечника. Так хотел первым.
Нож для бумаги был бронзовым, бабушка работала на фабрике, такие гранитные, мраморные, малахитовые письменные приборы на столах с зелёным сукном под лампой с абажуром. Красноватый гранитный Аня сделала для папы, сероватый мраморный мне. Основание для ручки и стеклянных чернильниц с крышечками, как купола Исаакиевского собора, стакан для карандашей, как вазы на ограде Таврического сада, подставка перекидного календаря с дужками, как причальные кнехты на Набережной, и пресс-папье, на промокашке которого все оказывалось наоборот.
Пройдя гальванику, никелированный нож стал как зеркало, и с его, не знавшего точильного камня, лезвия, тая, долго не исчезают родные прикосновения.

Мадам, позвольте Вашу ручку!
Из сборника «В полторы страницы» или воскресное вечернее чтиво.

Она работала завсегдательницей маленького кафе. День напролёт, сидя за столиком в витрине, с малюсенькой чашечкой кофе, поддевая тоненькой блестящей ложечкой такие же, как ее губки, блестящие вишенки с дрожащего желе сердечка пирожного на блюдечке, изредка бросая взгляд через стекло. Когда прохожий господин задерживался перед витриной, увидев в ней прелестное создание с лёгким румянцем на щеках, ей следовало смущённо опустить глаза и чуть отвернуться, чтобы поправить крахмальные воротнички или расправить невидимую складку платья, чтобы, вдруг, как бы невзначай, случайно не взглянуть в ответ.
Тот, что в тот день застыл в восхищении, коснувшись шляпы, сжав до белизны на костяшках пальцев трость, одет был по моде столетней давности. Уже через мгновение очарованный посетитель попал в кафе, в мягкий полумрак, освещаемый стеклярусными фонариками на обтянутых выцветшей обивкой стенах, чтобы, обернувшись к витрине, обнаружить, что изнутри она закрыта аляписто крашеной фанерой. Есть окошко, оно открывается со стороны витрины прелестницей в витрине, которая может пригласить, приоткрыв потайную дверь, к себе за столик всего за пару монет. Обычно любопытные гости терялись и любезно отказывались, опасаясь быть увиденными с молодой особой за выставленным на всеобщее обозрение столиком. Но этот, будто актёр, забывший переодеться в гримёрке после старомодного спектакля, молодой человек в сюртуке и с тростью отказался не из-за опасения оказаться скомпрометированным, у него просто не было денег.
Они кончились ещё месяц назад, когда режиссёр отчислил его из трупы, гражданская жена выставили из комнаты театрального общежития, а в качестве выходного пособия оставили лишь костюм его первой роли в спектакле, в котором он произносил только одну фразу: «Кушать подано», шляпу и трость в придачу. А перчатки, что он держал в руке, вероятно, так их и надо держать, - мизинцем, безымянным, средним, указательным пальцами и, как бы, создавая настроение жесту или следя за ходом мысли, управляя свободными пальцами перчатки большим пальцем, эти перчатки пошила его матушка, которая была рада, что сын не состоялся как заурядный актёр, как подкаблучник костюмерши, а просто вернулся, как блудный сын.
Теперь матушка шила женские перчатки немыслимой красоты и изящества из невообразимых материалов и с разными выдумками. А сын, нарядившись в сюртук, каждое утро отправлялся на улицы города подобно множеству других манекенов, наряженных пингвинами, поросятами, зайчиками, ещё черт знает кем, назойливо предлагающих туристам и гостям столицы пригласительные, купоны, билеты, черт знает что еще, он же, элегантный, пахнущий на расстоянии никому не знакомым, а это был обычный скипидар, его запах так резко контрастировал с внешностью молодого повесы, что заставлял застыть на месте каждую представительницу слабого пола, будто ей подали конский навоз на подносе.
Наш франт останавливал не всех прохожих женщин, а лишь тех, руки которых не были заняты ничем, кроме сумочки, что сейчас крайне редко, а наряд не извлечён из-под дивана в коммуналке или из-под койки в хостеле, а из шифоньера и прикинут перед трюмо, на котором заманчиво блестели флаконы синего стекла с духами и пудрами, чьё одеяние примерено попеременно, искусно, на выход. Молодой человек нарочно выбирал дам с ухоженными руками, с достатком, с уважением в обществе и к самой себе. Их возраст значения не имел решительно, цвет волос, глаз, длина ног, размер груди, талии, бёдер — тоже. Красивые руки, вот, что попадало во внимание актёра-неудачника, именно им адресовался комплимент, с которым он обращался к покупательнице: «Мадам, позвольте Вашу ручку!».
Вы ошибаетесь, если думаете, что от него шарахались, хотя в наше время — это обычная реакция современниц на любой, даже самый изысканный комплимент. Гражданка может все же его принять, но момент оказывается безвозвратно упущен. Что за прелесть, поймать момент! Сделать комплимент, это только пол дела, многие сыплют ими налево и направо, принять его — вот искусство, которым владеют настоящие женщины. И этот миг незабываем.
С присущей элегантностью, наш друг брал протянутую для поцелуя руку и ловко надевал на неё - не перчатку, произведение искусства, которая, появившись как по волшебству, мгновенно обретала свою совершенную форму именно на руке избранницы. Не подозревавшая, её обладательница, с восхищением смотрела на обтянутую невиданной красоты перчаткой собственную руку, которая в детстве носила вязаные бабушкой варежки, их надо было штопать каждый день, в школе серые форменные перчатки, они кололись, если приходилось вытирать нос в строю скаутов, на работе резиновые медицинские, которые с непреходящим отвращением швыряла в окровавленное ведро, в театр, на концерт, на бал никогда не приглашали, чтобы нарядиться во взятое напрокат платье, бархатные туфли, длинные перчатки...
Именно эту руку, средь бела дня, он облёк в почти прозрачную перчатку посреди улицы, напротив опустевшей витрины кафе, хозяин которого только что выгнал её с работы, подсчитав убытки от выпитого кофе и съеденных пирожных за семь дней испытательного срока. В этих перчатках смущающаяся невеста пошла с нашим героем под венец, их она бережно хранила в комоде матери мужа, которая передала ей искусство рукодельницы, выкрасив в чёрный, надевала на похороны сначала свекрови, потом супруга, затем дочери.
Если вам на улице города, возле кафе, где в витрине выставлен только столик, встретится полуслепая старушка и предложит простые перчатки, не откажите, купите, они пригодятся, в них будет хорошо лепить снежки, чтобы запустить в прохожего, браться за холодные ручки дверей, чтобы открыть их с мороза, снимать их для рукопожатия добрых друзей. За старушку не переживайте, её обогреет, накормит, угостит кофе с пирожным хозяин того же кафе, где опустевший столик в витрине, перед которой никто не останавливается.

Кивиыли, Эстония, февраль 2019.