Автор: | 24. ноября 2018

Анненков, Юрий Павлович (1889–1974), русский художник, деятель театра и кино, литератор, выдающийся представитель русско-французского модерна и авангарда. Сумел органично соединить в своих произведениях, в том числе в живописи (Адам и Ева, 1913, Третьяковская галерея, Москва), гибкую ритмику и декоративность модерна с чертами гротескной «зауми» в духе футуризма. Вошел в число видных деятелей нового русского театра Как писатель дебютировал сборником стихов Четверть девятого (Петроград, 1919); затем выпустил (под псевдонимом «Б.Темирязев») Повесть о пустяках (Берлин, 1934). Опубликовал много статей о театре и кино в западноевропейской прессе, а также (на французском языке) монографии Одевая звезд (Париж, 1955) и Макс Офюльс (Париж, 1962). Среди его литературных, как бы «иронически-символистских» работ выделяется собрание мемуарных очерков Дневник моих встреч. Цикл трагедий (Нью-Йорк, 1966; первое переиздание на родине мастера – Л., 1991), – пестрая панорама российской, в том числе и советской культуры, написанная критически-острым пером.



Повесть о пустяках

Глава I
1
Божиею милостью
МЫ, НИКОЛАЙ ВТОРЫЙ,
Император и Самодержец Всероссийский,
Царь Польский, Великий Князь Финляндский
и прочая, прочая и прочая…
Объявляем всем верным НАШИМ подданным:
Следуя историческим своим заветам, Россия, единая в вере и крови со славянскими народами, никогда не взирала на их судьбу безучастно. С полным единодушием и особою силою пробудились братские чувства русского народа к Славянам в последние дни, когда Австро-Венгрия предъявила Сербии заведомо неприемлемые для державного государства требования.

Пpeзрeв уступчивый и миролюбивый ответ Сербского правительства, отвергнув доброжелательное посредничество России, Австрия поспешно перешла и вооружённое нападение, открыв бомбардировку беззащитного Белграда.
Вынужденные, в силу создавшихся условий, принять необходимые меры предосторожности, МЫ повелели привести Армию и Флот на военное положение, но, дорожа кровью и достоянием НАШИХ подданных, прилагали все усилия к мирному исходу начавшихся переговоров.
Среди дружественных сношений союзная Австрии Германия, вопреки НАШИМ надеждам на вековое доброе соседство и не внемля заверению НАШЕМУ, что принятые меры отнюдь не имеют враждебных ей целей, стала домогаться немедленной их отмены и, встретив отказ в этом требовании, внезапно объявила России войну.
Ныне предстоит уже не заступаться только за несправедливо обиженную родственную НАМ страну, но оградить честь, достоинство, целость России и положение ее среди Великих Держав. Мы непоколебимо верим, что на Защиту Русской Земли дружно и самоотверженно встанут все верные НАШИ подданные.
В грозный час испытания да будут забыты внутренние распри. Да укрепится еще теснее единение ЦАРЯ с ЕГО народом и отразит Россия, поднявшаяся, как один человек, дерзкий натиск врага.
С глубокою верою в правоту НАШЕГО дела и смиренным упованием на Всемогущий Промысел, МЫ молитвенно призываем на Святую Русь и доблестные войска НАШИ Божие благословение.
Дан в Санкт-Петербурге, в двадцатый день июля в лето от Рождества Христова тысяча девятьсот четырнадцатое, Царствования же НАШЕГО в двадцатое.
НИКОЛАЙ.
Июльская пыль чернела над крышами Петербурга. Строительные работы были в разгаре. Взрытые мостовые громоздили свежеобтёсанный торец, и красные рогатки, взбираясь по хребтам, преграждали движение; дома, зачёркнутые лесами, источали зной.
ОТ ДВОРА ЕГО ИМПЕРАТОРСКОГО ВЕЛИЧЕСТВА ОБЪЯВЛЯЕТСЯ: госпожам статс-дамам, камер-фрейлинам, гофмейстеринам, фрейлинам, господам придворным и прочим кавалерам и всем особам, имеющим приезд ко Двору.
ЕГО ИМПЕРАТОРСКОЕ ВЕЛИЧЕСТВО ВЫСОЧАЙШЕ повелеть соизволил: 20-го сего июля иметь приезд к молебствию о ниспослании русскому оружию победы над врагом, в Зимний ЕГО ИМПЕРАТОРСКОГО ВЕЛИЧЕСТВА дворец, к 3 часам дня, вышеписанным особам, а также гвардии, армии и флота генералам, адмиралам, штаб- и обер-офицерам. Дамы имеют быть в высоких платьях и шляпах, кавалеры военные в летней парадной форме…
В тронной зале Император Николай II произнёс:
— Со спокойствием и достоинством встретила наша Великая Матушка Русь известие об объявлении Нам войны. Убеждён, что с таким же чувством спокойствия Мы доведём войну, какая бы она ни была, до конца! Я здесь торжественно заявляю, что не заключу мира до тех пор, пока последний неприятельский воин не уйдёт с земли Нашей, и к вам, собранным здесь представителям дорогих Мне войск гвардии и Петербургского военного округа, в вашем лице, обращаюсь ко всей единородной, единодушной, крепкой, как стена гранитная, армии Моей и благословляю ее на труд ратный.
В булыжную пыль Дворцовой площади втекал народ тысячами, десятками тысяч. Государь с государыней показались на балконе. На приветственные клики народа царь ответил наклонением головы.

2
Действие, или — вернее — бездействие, настоящей повести протекает в Петербурге. Санкт-Петербург, вторая столица Российской Империи, резиденция Императорской Фамилии, важный коммерческий порт Балтийского моря, лежит на 59⁰57' северной широты и 30⁰20' восточной долготы от Гринвича. Он занимает площадь, равную 75 кв. верст<ам> без внутренних вод, с последними же — 81 кв. вер.; почти 10 % этой площади находится под садами и бульварами. Окружность этой площади исчисляется в 43 версты, причем наибольшее ее протяжение с севера на юг равно 12 вер., а с запада на восток — 11 вер.
Город расположен при устье реки Невы, на обоих ее берегах и островах, образуемых ее рукавами; Нева, вступая в город, делает дугу длиной более 12 верст. Ширина реки колеблется от 158–278 саж., а средняя глубина равна 7 саж. По руслу реки в сутки протекает 35 миллиардов ведер воды, скорость же течения колеблется от 3 ½ до 6 верст в час.
Петербург лежит в обширной котловине, окаймленной на севере Парголовскими высотами, а на юге — холмами Пулкова и Лигова. Низменность Невской дельты имеет склон к Неве и Финскому заливу; наиболее приподнята ее северо-восточная часть, наименее — юго-западная. Такое положение столицы обусловливает частые наводнения, от которых в особенности страдают ее приморские местности (Галерная гавань). Выходящими с правой стороны Невы рукавами, Большой Невкой и Малой Невой, омывается главная группа островов, зеленая часть города (там много березы, липы и рябины, но больше всего клена; ребятишки любят приклеивать на нос кленовые стручки); против центральной части города лежит Петербургская сторона, северная часть которой, отделенная речкой Карповкой, составляет Аптекарский остров. Затем Большая Невка дает от себя два рукава — Среднюю и Малую Невку, между которыми расположены Елагин остров (белые ночи в пору первой влюбленности; скамейки в уединенных аллеях; казенные дачи с холщовыми террасами; паруса Яхт-клуба, весна, серебристо-желтый залив), а также Каменный и Крестовский, разделенные между собою речкой Крестовкой. Между Большой и Малой Невой лежит Васильевский остров, небольшой северный участок которого, за Смоленской речкою, носит название острова Голодая.
Левый берег Невы — центр города — перерезан каналами. Главный канал, обтекающий центральные части Петербурга, — Фонтанка; из него берет начало Мойка, в свою очередь выделяющая Екатерининский канал. Когда на город ложится туман, Мойку можно принять за черную асфальтовую дорогу. Каналы эти впадают в Неву близ ее устья. Наконец, Обводный канал, направляющийся из Невы до реки Екатерингофки, обнимает собой почти весь город. Обводный канал омывает пустыри и заборы заводских дворов и железнодорожных построек. В этой части города туманы неизбежны. Если случается сухой день, над каналом стелются фабричные дымы, паровозная гарь. Плачут свистки.
16-го мая 1703 года царь Петр I заложил крепость на Заячьем острове и вблизи от нее — церковь во имя Св. Троицы. Момент заложения крепости освящен появлением орла над головой царя. Планировка города была выполнена французским зодчим Лебланом согласно личным указаниям Петра… От центральной части города, Адмиралтейства, радиусами расходятся главные улицы…
Зимой Петербург, с Невой и Невками, с каналами и островами, превращается в искристый леденец, сверкающий на красноватом солнце; улицы даже днем бывают устланы звездами, и по ним, по звездам, летают певучие санки.

3
Над Петербургом плывет туман. Петербургский туман похож на лондонский, как канцелярия Акакия Акакиевича на контору Скруджа. Туман порождает чудесные вещи. Дух Марлея был лоскутом городского тумана под старомодным серым цилиндром. Нос коллежского асессора Ковалева, в треуголке с плюмажем, разгуливал по Невскому проспекту и даже заходил в магазин Юнкера. Множество замечательных происшествий случалось почти ежедневно, — действие тумана не подлежало сомнению. Нынче чудес не бывает, но туман остался таким же. Его хлопья, лоскутья — серо-желтые призраки заволакивают город, медленно изгибаясь, меняя очертания, становясь все плотнее и непроницаемее. Город плывет, покачиваясь, пустой, холодный, беззвучный. Плывет воспоминание о городе, пропавшем в тумане. На Троицком мосту, в углублении на скамейке, сидит подбитый ветром и туманом человек, дымя папиросой. Приложив руку к козырьку фуражки, художник Хохлов просит разрешения прикурить.
— Ни под каким видом! — протестует человек, сидящий на скамейке. — Вас это удивляет? Не удивляйтесь. Я вот сижу, курю, а мимо ходят разные и прикуривают, кому не лень. Я решил: до десятого — дам, а дальше — определенно не позволю. Ни под каким видом! Десять человек на одну папиросу вполне достаточно, до противности. Вы одиннадцатый. Это уже не конструктивно.
Люди возникают в тумане подобно актерам из-за складок занавеса. Выходит статист в красноармейском шлеме.
— Даешь огонь! — говорит Хохлов.
— А, будьте любезны! — отвечает статист в шлеме.
Он затягивается напоследок, передает Хохлову окурок и скрывается за занавесом.
— Этот — тоже одиннадцатый, — обращается художник к сидящему. — Десять (из них десятый — вы) мне уже отказали. Категорически. Десять на одну папиросу.
Так они познакомились. Человек, подбитый туманом, назвал себя:
— Конструктор Гук. Ученый паек третьей категории.
Они пошли рядом. Конструктор Гук говорит:
— Там, на углу, на воображаемом углу, проектируемом в тумане, мы купим в складчину коробку спичек, разделим ее пополам. Потому что я тоже прикурил от прохожего. По моим наблюдениям, одна коробка спичек приходится как раз на каждого десятого курильщика. Десять человек на одну коробку. Или: одна коробка на десять человек.
Туман темнеет. Произносимые в тумане слова осыпаются у самых ног говорящего. В памяти вспыхивают, без видимой связи, лица, числа, картины, события. В своем непостижимом архиве человеческий мозг хранит их воспоминания — в беспорядке, вперемежку, извлекая наудачу одно за другим и отбрасывая их в сторону, как листки отрывного календаря. В каждую минуту настоящего вплетается случайное видение прошлого. Так ткется жизнь.
Они ходят по мертвому городу. Они философствуют, спорят, сражаются, размахивают руками. Ходят по мертвому городу. В сущности, города нет: есть туман, хранящий о нем воспоминание. Пространство и время беспредметны. Земля и небо сливаются в одно грязное, черно-желтое месиво. Они шагают по небольшой платформе, мощенной булыжником, которая передвигается одновременно с ними. Платформа окружена беспредметностью. Платформа ловит каждый их шаг, сойти с нее в беспредметность оказывается невозможным. Это доступно только встречным прохожим, неожиданно вступающим на платформу и сейчас же сходящим с нее, чтобы утонуть в тумане, за занавесом. Фонари не зажигаются. Утверждать, что платформа, мощенная булыжником, все еще ползает по животу Троицкого моста, затруднительно. Возможно, что она передвинулась на Васильевский остров. Временами загораются серные спички, купленные в складчину. События, огромные по своему объему, по глубине содержания, по драматизму, по выводам, происходят как бы в соседней комнате, за перегородкой; как бы за сеткой дождя, отвлекающего внимание и заставляющего думать о другом, о зонтике или калошах. Нераспознанные, едва уловимые близорукими глазами (люди в большинстве близоруки), распыленные, несобранные, несброшюрованные романы. Романы, рассыпавшиеся по страницам, перетасованные, как колода карт. Отрывной календарь — самый захватывающий вид чтения.

4
В один из зимних дней, сверкавших леденцами на красноватом солнце, точнее — 1-го января 1900 года, в Плуталовом переулке на Петербургской стороне Дмитрий Дмитриевич Винтиков подкатил на запорошенных звездами извозчичьих санках к подъезду двухэтажного деревянного дома.
Дмитрий Дмитриевич Винтиков, чиновник дворцового ведомства, в мундире, расшитом золотыми папоротниками, вошел в гостиную, придерживая треуголку.

Interièur:

В гостиной — пальмы, много цветов и много визитеров, всё больше мужчины. Коленьке Хохлову восьмой год, он немного старше двадцатого столетия. На Коленьке красные сафьяновые сапожки; бархатные шароварчики; бледно-голубая шелковая косоворотка, подпоясанная позументовым кушачком; Коленька курчав и светел, похож на ярославскую кустарную игрушку.
Его мать молода, стройна и очень красива, ей едва за тридцать лет. Длинное, до самого пола, шоколадное шелковое платье с необычайно пышными буфами на рукавах: от локтей к плечам они вздуваются высокими горками. Тонкая талия еще не потеряла своей гибкости. Над корсетом, облитые шоколадным блеском материи, круглятся нежные полушария груди. Каштановый аграмант, в тень, нашит по платью узорами, листвой диковинных растений с завитушками. Из-под оборок юбки выскальзывает носок бронзовой туфли.
В гостиной обои гранатового цвета. Белые гардины с гипюровыми прошивками, плюшевые портьеры и ламбрекены — цвета бордо; портьеры подтянуты и взбиты, подобно рукавам на платье хозяйки дома и Полины Галактионовны Щепкиной, забежавшей к Хохловым на минутку. Малиновая плюшевая мебель — пуфчики, козетки, еще козетки и пуфчики, множество фисташковых подушек в букетах бледно-розового, лилового и кумачово-красного гаруса, бамбуковые столики для семейных альбомов и томных, телесно-розовых раковин, портьеры, ламбрекены и скатерти — все окаймлено бахромой с кистями. Дорожка на скатерти расшита настоящими желудями… Посреди комнаты, упираясь в потолок, стоит покрытая золотым дождем и звездами елка, дышащая печальным ароматом опавшей хвои. За окнами горит январь.

Genre:

В гранатовую гостиную, в тяжелые складки плюша, в бахрому с кистями входит Дмитрий Дмитриевич Винтиков и, положив треуголку на бамбуковый столик с перекрещенными ножками, целует руки дамам; грудь сверкает звездами, как мороз на окнах, как ветви умирающей ели, — звезды Шаха Персидского, Эмира Бухарского, Султанов Турецкого и Марокканского, Магараджи Индийского, президента Чилийского и много других. Остряки ищут среди них звезду Сиамских Близнецов.
За столом, на диване, студент в зеленом сюртуке при шпаге восторженно доказывает Полине Галактионовне Щепкиной, что наступит время, когда люди будут разъезжать в автомобильных экипажах, а лошадей станут показывать в зоологических садах; в Париже, в Булонском лесу, уже можно наблюдать такие прогулки довольно часто. Студента все называют Вовкой. Полина Галактионовна жеманно и недоверчиво смеется. Над ними, на гранатовых обоях, по обе стороны дивана, висят в дубовых рамочках портреты Коленьки Хохлова с матерью, а в середине, в тонком золоченом багете с закругленными углами, автотипия Сикстинской Мадонны.
Кухарка Настасья (в то время у Хохловых еще не было горничной) зажгла в столовой висячую лампу, подышав в стекло. Сюртуки, которых много было в темно-красной, коврово-плюшевой гостиной, перебирались один за другим в столовую. — С Новым годом, с Новым веком! — провозглашали гости, опрокидывая холодные, запотевшие рюмки.
— Бувайте здоровеньки, — шутил Коленькин отец, чокаясь.
— Спич! Спич! Спич!
Вовка произнес спич в честь победоносных шагов цивилизации, в честь электрического освещения и антидифтеритной прививки («Ваши буфы меня волнуют!» — успел он шепнуть Полине Галактионовне между двумя фразами), в честь автомобильного передвижения, операции аппендицита и живой фотографии.
— Жизнь — это цепь страданий! — сказала Полина Галактионовна, подумав об аппендиците.
— За здоровье преосвященного! — воскликнул Винтиков. — Слезами все равно не поможешь.
Пухлый младенец в полумаске, с римской цифрой ХХ в руке, порхал над розовым, как он сам, йоркширским окороком, над кильками и бутылками, над анекдотами Винтикова и городскими сплетнями, прыгал в черноту почтовых ящиков и странствовал на поздравительных открытках…

Nature morte:

Из столовой доносились в потемневшую гостиную шумные голоса, смех Полины Галактионовны, звон посуды. В гостиной покоились зимние сумерки. Треуголка Винтикова раскрывалась, как большая черная раковина, и в самом сердце ее, на атласной подкладке, серебрились буквы Д. и В. Фетровая треуголка с великолепной розеткой, отдыхавшая на плюшевом альбоме семейных фотографий, бамбуковый столик с фисташковой бахромой в помпончиках — на фоне гранатовых обоев — были, пожалуй, достойны того, чтобы их перенесли в таком сочетании в вечность.

5
Биография Коленькина отца, потомственного дворянина Ивана Павловича Хохлова, страстного любителя книги и обладателя крохотной библиотеки в полтораста корешков, составленной преимущественно из бесплатных приложений к «Ниве» (Шеллер-Михайлов, Мамин-Сибиряк, Гарин-Михайловский, Мельников-Печерский, Салтыков-Щедрин, Немирович-Данченко, Щепкина-Куперник…), такова:
В 80-х годах прошлого столетия за участие в студенческих беспорядках юрист Хохлов исключается из Московского университета. В следующем году он поступает на медицинский факультет в Казани, но вскоре его увольняют и оттуда. Физико-математическое отделение Харьковского университета. Организация подпольных рабочих кружков. Высылка из Харькова. Петербург, историко-филологический факультет. Арест за распространение крамольных идей, равно как и за проживание по подложным документам. Высылка по этапу в Одессу. Восемь месяцев казарм. Новороссийский университет. Арест за тайное сношение с моряками Черноморского флота. Тюрьма. Юрьевский университет. Арест. Снова Петербург, но уже не университет, а Петропавловская крепость, одиночная камера, ночные куранты.
Там Иван Павлович Хохлов отращивает широкую бороду и пишет удивительную книгу «О дружбе с пауками различных пород», которая, впрочем, остается неизданной. Проработав около двух лет над этой рукописью, полной тончайших наблюдений, а также сочинив несколько стихотворений о положительных сторонах одиночного заключения — Хохлов был несомненным лириком, — он по этапу отправляется на поселение в Сибирь и через семь месяцев пути прибывает в Якутск.
С некоторым запозданием туда же приезжает невеста Хохлова и будущая мать Коленьки. Нестерпимо синим вечером, укутанный в полярные меха с головы до ног, пошел Хохлов далеко за город, к самой последней административной черте, встретить невесту. В звоне бубенцов, в снежной пыли проносится мимо него почтовая тройка.
— Таня! — кричит Хохлов. — Таня! Танюш!..
Кричит и машет руками, но в сумерках, в звоне бубенцов, запорошенная снегом, она не услышала его голоса и не обернулась. Хохлов бежит за санями, радостные рыдания мешают бежать, он спотыкается, падает в снег и снова бежит и машет руками.
— Таня!
Через двадцать лет старый народоволец Иван Павлович Хохлов заседал в Петербургском комитете кадетской партии. Путь не совсем прямой, но пройденный с безупречной искренностью, он доказывал, что внутренняя логика его была, очевидно, сильнее внешних несоответствий. Поэтому Хохлов не удивился, когда, оглянувшись, увидел рядом с собой бывших своих товарищей по подполью, по тюрьмам и ссылке: седеющих, полысевших, тучных адвокатов, писателей, врачей, земских деятелей, депутатов…
Хохлов возглавлял крупнейшее акционерное общество, имевшее отделения в самых захолустных углах Империи до Якутска включительно, где Иван Павлович когда-то сам открыл агентство, занимаясь делами в свободное от чинки чужих сапог время. Он уже отпраздновал пятнадцатилетний служебный юбилей, получив в подарок роскошный бювар с золотой монограммой, золотые часы с репетитором и с платиновой монограммой, ящик столового серебра, кабинет орехового дерева и зеленой кожи, «Потерянный и Возвращенный Рай» Мильтона в тисненом переплете и, наконец, увеличенную до двух аршин в длину фотографию, изображавшую юбиляра среди сослуживцев, в малиновой раме с золотыми кувшинками и лягушками. Фотография тут же была запрятана за платяной шкаф в коридоре, где довольно быстро стала приходить в негодность: сначала обломались лепные кувшинки с лягушками, потом разбилось стекло, и сквозь трещину проникла на физиономию угрюмого сослуживца пыль, за пылью — паутина. Но, вероятно, была в этом подношении некоторая доля торжественности и юбилейной грусти, потому что его так и не решились окончательно выбросить за дверь.
Хохлов носил сюртук маренго из настоящего английского сукна: Иван Павлович недолюбливал «лодзинскую продукцию», хотя и собирался в ближайшем будущем приобрести акции одного из лодзинских мануфактурных предприятий. Свою бороду, в которую уже просочилась седина, Иван Павлович подстригал теперь клинышком, а по жилету ползла тяжелая золотая цепочка с юбилейным жетоном. Жизнь Ивана Павловича была дорого застрахована в обществе «Урбэн».
Солидная квартира на Фурштадской улице (Плуталов переулок на Петербургской стороне, затем Бассейная улица у самых Песков, наконец — Фурштадская) говорила о жизни если и не богатой, то во всяком случае благополучной и независимой.

Смотри КОНТЕКСТъ Д. А. Скобелев: "Эстетическая рефлексия Ю.П. Анненкова"